Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй
Коспан медленно приподнимается. Видимо, в этой сладкой дреме он все-таки сильно застудил левый бок.
Тортобель с трудом выкапывает траву из-под глубокого снега. Овцы лежат неподвижно, словно покрытые одним белым одеялом.
Нужно двигаться, нужно хотя бы перевалить через еще один косогор, сделать хоть еще один шаг ближе к цели.
Бесконечно метет тысячеязыкая поземка. Снова наплывает прошлое.
Вскоре после того злополучного собрания Касбулат покинул район. Несколько лет он работал в других местах, а вернулся уже большим человеком.
Что толкнуло его тогда специально приехать к Коспану на далекое пастбище? Что так резко переменило его? Откуда взялась его искренняя радость, с которой он бросился к Коспану? Откуда взялись те слова?
— Старый друг лучше новых двух! Здорово, старый солдат! Честно говоря, Верзила, соскучился я по тебе!
Подчиненные, приехавшие тогда с ним, тоже с чувством пожимали руку Коспану, улыбались, переглядывались, умиляясь встрече старых друзей.
Ошарашенный вначале Коспан вскоре поддался общему настроению. Разве мог он нарушить эту идиллию? С удивлением он смотрел на Касбулата. Перед ним был совершенно другой человек. С какой простотой и теплотой этот важный человек обращается с ним, простым чабаном, у которого к тому же и прошлое «не без пятен».
С той поры в сознании Коспана поселились два Касбулата. Один — тот, неприступно-враждебный, и другой — нынешний, настоящий преданный друг.
Дружба их, как вывихнутая кость, была одним движением водворена на свое место. Коспан, который меньше всего отличался злой памятью, начал забывать прежнее. Что было, то было, а теперь быльем поросло. Касбулат не виноват. Время заставило его совершить несправедливость. Теперь он стыдится своего поступка. Разве мало хорошего сделал он уже для тебя? Всегда старается выдвинуть вперед, откликается на любую просьбу. Да разве есть на свете друзья, между которыми когда-нибудь не пробегала кошка?
И все-таки нет-нет, да вспоминался Коспану тот, другой, Касбулат. Подспудно он чувствовал в их отношениях какую-то фальшь. Что-то виделось ему неестественное в том, что важный начальник якшается с ним, как с равным.
«Старый друг лучше новых двух»... «Не следует ли нам попристальнее приглядеться к Ескарину Коспану»... «Честно говоря, соскучился я по тебе, Верзила»... «А не потеряли ли вы, товарищи, политическую бдительность?..»
Сорок второй год. Клубящиеся пылью донские степи.
— Драться до последнего патрона! Пока подразделение не оторвется от противника, — ни шагу назад! Задача ясна? Выполняйте!
Приказ был выполнен, но только один солдат из заслона вернулся домой в сорок шестом и встретился с человеком, отдавшим тот приказ.
Лучше не вспоминать эти минуты... Зачем вбивать клин в их дружбу? Но как не вспоминать, если вспоминается? Как не думать обо всем этом?
Тяжелые думы. Тяжелый путь. Коспан все дальше уходит в завьюженную степь.
15
Дорожные мытарства последних трех дней измучили даже Жуматая, обычно не знавшего, что такое усталость. Словно степная сова, стерегущая нору, он смотрит вперед, пытаясь угадать в снегу хоть какие-нибудь очертания дороги. Временами он берется за рычаг и переключает на первую скорость. Газик, гудя, как гигантский жук, выползает из занесенной снегом рытвины.
В машине, окна которой залеплены снегом, полутемно. Безостановочно, как маятники, работают щетки ветрового стекла, но ходы их становятся все короче: все больше снега скапливается по краям.
Касбулат, откинувшись, сидит на заднем сиденье. Веки его прикрыты, похоже, что спит. Резко обозначились морщины на обветренном светло-матовом лице.
Жуматай, оглянувшись, хочет прикрыть спящего хозяина шубой, но, заметив, как блестят зрачки сквозь густые ресницы, отдергивает руку. Что-то неладное творится в эти дни с Касеке. Сидит, как каменный, и молчит.
Касбулат не прочь вздремнуть, но сон не приходит. Тяжелая дорога, бесконечные тревоги, бередящие душу воспоминания вконец измотали его. Вот уже три дня колесит он из колхоза в колхоз, мерзнет, недоедает, спать ложится далеко за полночь, и, несмотря на все это, сон не идет.
Всю прошлую ночь мучили какие-то кошмары. Проснувшись, он ничего не помнил, но голова была тяжелой, горло сухим, а настроение — врагу не пожелаешь, словно натворил что-то гадкое и теперь придется отвечать за это. Скорее бы добраться до райцентра. Там он всех поставит на ноги и разошлет по колхозам. Не слезет с телефона, пока не отыщутся пропавшие отары. Чертов «газик» ползет, как улитка. Наверное, из области уже звонят. О, Иван Митрофанович!
Неожиданно Касбулат вспоминает мальчишку со вздернутым задорным носиком, подручного Коспана, и на душе его почему-то теплеет. Странное имя Каламуш (Перышко)... Должно быть, ласкательная кличка.
Мальчик своей порывистостью и впрямь напоминает перо под ветром или язык огня. А настырный какой, стервец! Кто здесь в районе посмеет перечить Касбулату? А этот не просит, как все, смиренно, а категорически требует. От молодости это, что ли? Чувствуется в нем какая-то внутренняя неукротимая сила.
Вот дьявольщина! Ну что за странное существо человек! Лютая зима свирепствует в районе, гибнут в степях затерявшиеся отары, а он в это время думает о каком-то мальчишке. И все-таки это неспроста.
Касбулат вспоминает, как мальчик одернул этого липового передовика Кадыржана, своего брата, когда тот, подобострастно растянув губы, подходил к высокому начальству. Да, он ведь и раньше видел мальчугана в доме Коспана, но тогда тот был совсем наивным, краснел, словно девушка. И вот на тебе — клекочет уже, как молодой беркут.
Эх, молодость, как не обработанная еще кожа, — не мнется. В мире она не видит более могущественной силы, чем сила справедливости, а если встречаются на пути препятствия, идет напролом. Молодость сверкает, как меч из дамасской стали, Да, было время, когда и Касбулат...
Над ними простиралось осеннее небо с его блеклыми красками. Среди безбрежных зарослей черно-бурой полыни виднелись голые, как плешь, желтоватые такыры. Дул порывистый, но еще теплый степной ветер. Вторя друг другу, скрипели тарантас и телега, которую тащила старая верблюдица.
Скрип этот был похож на музыку, что начинается с нижних регистров, доходит до верхней ноты и потом опять понижается. В паузе два такта отбивало заднее разболтанное колесо тарантаса.
На телеге куча детей, начиная от семилетних малышей и кончая подростками лет по пятнадцать. Возница — худой чернобородый человек лет пятидесяти в старом чекмене с множеством разноцветных заплат. На голове у возницы старый тымак. Трудно сказать, из какого материала и в какую эпоху сделан этот головной убор. Верх его по цвету напоминает воду, что сливают после стирки.
Возница немногословен. «Да, милый», «Как скажешь», — вот и все его ответы. Когда лошадь легко и быстро катила тарантас под гору, он начинал подгонять камчой свою верблюдицу, и та вразвалку с коротким, похожим на стон ревом тоже немного пробегала. В такие моменты скрип несмазанных колес на деревянной оси становился особенно пронзительным.
Временами верблюдица начинала жалобно реветь. Паузы сокращались, и рев становился протяжным, как сирена. Чернобородый тогда останавливал телегу и распрягал верблюдицу. Касбулат кричал ему из тарантаса:
— В чем дело, аксакал?
— Пришло время доить кормилицу.
Он не спеша снимал с телеги чучело головы верблюжонка, давал его понюхать «кормилице» и, поручив одному из подростков держать его рядом, начинал доить.
Дети в такие моменты соскакивали с телеги и начинали играть. Касбулат удивленно смотрел на них. Давеча, как выезжали из аула, ребята ревели в голос и потом в пути долго не могли успокоиться, все всхлипывали, а сейчас играют, как ни в чем не бывало. Только две маленькие девочки, самые робкие, жмутся к своей старшей подруге, не спускают с нее глаз, как с матери.
Касбулат вез этих детей в райцентр, в интернат. В этом году там построили большую школу с общежитием, и райком комсомола решил собрать в ней аульных детей, «не охваченных» образованием.
Касбулат набирал, в основном, сирот, в голод лишившихся родителей и нашедших приют у родственников или добрых людей. Иногда он агитировал бедных родителей или матерей-одиночек отдать своих детей в эту замечательную школу.
Конечно, нелегко было оторвать детей от родного аула и родственников. Касбулат применял для этой цели разные приемы. Собирал детей и, не жалея красок, расписывал им будущую увлекательную жизнь в интернате, где так много игр, где все они будут вместе, где гораздо веселее, чем в забытом богом ауле.
Иногда он даже пускался на невинный обман. Ежедневно в интернате вас будут кормить конфетами, говорил он, а если кто захочет, будет есть одни конфеты, только конфеты — и больше ничего. В подтверждение своих слов он запускал руки в глубокие карманы и одаривал ребят самыми настоящими конфетами. Перед выездом в аулы он, не жалея денег, во всех районных магазинах выцарапывал эти конфеты.
