Иван Лазутин - Родник пробивает камни
Посредине комнаты стоял круглый стол, накрытый розовой скатертью. В углу, за кроватью, — высокий, старомодный гардероб с волнистым, искажающим зеркалом на дверце.
«Быт Замоскворечья тридцатых годов», — подумал Петр Егорович, и ему стала так ясна и так понятна вся прожитая жизнь старушки Сыромятниковой, будто бы он знал ее с самого детства.
— Ну, а где же ваш сосед? Не мешает и с ним поговорить.
— Я сейчас, он дома… — Старушка метнулась к двери, но почти у самого порога остановилась, словно забыв что-то очень важное. — Может быть, вначале чайку? Самовар у меня электрический, через пять минут будет готов.
— Нет-нет, спасибо, никаких чаев. Зашел всего минут на пятнадцать — двадцать. К тому же я плотно позавтракал дома.
— Как хотите. Захо́чете — скажите… — Старушка бесшумно вышла из комнаты, и тут же в коридоре послышался равномерный стук.
«Стучит к соседу… Тот закрывается, боится слесаря». Петр Егорович повернулся назад и набрел взглядом на застекленную рамку, висевшую в простенке между окном и дверью, выходящей на балкон. На алом бархате в сосновой самодельной рамке были прикреплены ордена и медали. Когда вошел в комнату, он не заметил этой рамки. Орден Красного Знамени был старого образца, два ордена Трудового Красного Знамени и орден «Знак Почета» блестели, как новенькие. Эмаль на ордене Красного Знамени в некоторых местах чуть-чуть потрескалась. «Наверное, за гражданскую… В восемнадцатом году многие рабочие с «Бромлея» ушли бить Колчака и Деникина», — подумал Петр Егорович, с каждой минутой открывая все новое и новое из жизни и быта хозяйки этой небольшой чистенькой комнатки. Он даже вздрогнул, когда сзади него открылась дверь и на пороге выросла фигура немощного седого старичка, во взгляде которого застыла не то недосказанность, не то притушенная робость.
— Здравствуйте, — тихо произнес с порога старичок, подошел к Петру Егоровичу, поклонился и, виновато улыбаясь, пожал ему руку. — Казимирский, Михаил Никандрович, пенсионер.
— Каретников, депутат райсовета по вашему избирательному участку, — представился Петр Егорович и, опираясь левой ладонью о поясницу, тяжело встал.
— Ради бога, сидите, зачем вы встали? — замахал руками Казимирский.
Казимирский был небольшого росточка, тщедушный, его тонкая, сухая кисть руки, как подвяленный стручок гороха, скрылась в широкой, костистой ладони Петра Егоровича.
— Прошу садиться. Вот тут Анастасия Артемовна рассказала мне о безобразиях вашего третьего жильца, по фамилии… по фамилии…
— Беклемешев… Николай Петрович Беклемешев, — вставил Казимирский, — слесарь-водопроводчик нашего ЖЭКа, лимитчик.
— Беспокоит?
— Не то слово, уважаемый… простите, вы не сказали вашего имени и отчества?
— Петр Егорович.
— Я говорю: не то слово, уважаемый Петр Егорович. Беклемешев просто тиранит нас с Анастасией Артемовной. Постоянные оскорбления, вечные угрозы, какие-то странные намеки… Вот уж два года, как его вселили в нашу квартиру, мы с Анастасией Артемовной окончательно потеряли покой. — Казимирский наглухо застегнул верхнюю пуговицу теплой пижамы и ознобно поежился. — Меры какие-то нужно принимать. Ведь так дальше нельзя. Ни днем, ни ночью не видим покоя.
— Значит, и вам угрожает?
— Да еще как! Пугает. Болтает все о каких-то двух миллионах, которые я якобы украл из Госбанка в октябре сорок первого года. А я весь октябрь и весь ноябрь был в народном ополчении на можайском рубеже обороны, где меня ранило при бомбежке. У меня есть документы, есть живые свидетели…
Петр Егорович внимательно слушал пенсионера Казимирского и изредка задавал вопросы. Что-то по-детски наивное проскальзывало в чистосердечных ответах последнего и характеристике, которую он давал своему соседу по квартире.
Петр Егорович молчал, а запуганные распоясавшимся хамом старички наперебой приводили все новые и новые факты безобразного поведения соседа. Неизвестно, до каких пор продолжались бы эти жалобы, если б не сильный хлопок входной дверью в коридоре.
— Эй ты, таракан запечный, профессор кислых щей!.. — донесся из гулкого коридора резкий, пронзительный голос. — Вылазь из своей норы, тебе в почтовом ящике письмо от какого-то Мариупольского из Одессы. Тоже, видать, контра порядочная. Все одесситы воры и биндюжники… — Последние слова было разобрать трудно: вошедший прошел или в свою комнату, или на кухню.
— Начинается!.. — с замиранием в голосе еле слышно произнес Казимирский. — И так каждый день. А попробуй призови к порядку — тут посыплется такая матерщина, что и передать невозможно.
И вдруг откуда-то, не то из ванной, не то из кухни, донеслось:
— А ты, старая калоша, чего свои постирушки поразвесила?! Что, хочешь превратить квартиру в банно-прачечный комбинат? А ну, давай снимай сейчас же, а то все к чертовой матери выброшу в мусоропровод!..
Старушка проворно кинулась к двери, но ее остановил Петр Егорович:
— Обождите, пусть выговорится до конца.
— Выбросит!.. Ей-богу, выбросит!.. — взмолилась Анастасия Артемовна. — Полотенце совсем новенькое, первый раз выстирала, махровое…
— Или оглохла, седая ведьма?! Кому говорят, старое чучело, сними свое грязное полотенце, а то я его выброшу в мусоропровод!..
Вдруг дверь в комнату широко распахнулась, и в нее хлынуло с неудержимым напором:
— Опять сходка?! Опять сплетни?!
Однако, заметив в комнате Сыромятниковой постороннего человека, Беклемешев несколько осекся. Но, разглядев, что, незнакомец тоже уже старик, снова взвихрил свой голос на высокие ноты справедливого негодования:
— Что?! Будем и дальше превращать квартиру в прачечную и в мусорную свалку?!
Петр Егорович встал и не сразу разогнул свою длинную спину.
— Молодой человек, почему вы кричите?.
— А кто ты такой?
— Я спрашиваю вас: почему вы так ведете себя в коммунальной квартире?
Беклемешев поднял брови, вытянул вперед шею и звонко присвистнул.
— Папаша, не лезьте в чужие души и в чужое грязное белье. Хотя это сказал не Карл Маркс, а всего-навсего Васисуалий Лоханкин, но я считаю, что он был прав. — Беклемешев звонко поцеловал сведенные в щепоть три пальца, послал воздушный поцелуй Петру Егоровичу и громко захлопнул за собой дверь.
Некоторое время все трое молчали. Казимирский, глядя то на Петра Егоровича, то на соседку, широко развел свои сухонькие руки, словно желая сказать: «Вот, видите? Слышите?»
Анастасия Артемовна закрыла глаза, и ее бесцветные губы сошлись в скорбный морщинистый узелок. Лишь один Петр Егорович был неподвижен. Два желания боролись в нем в эти минуты: одно подмывало тут же, не медля, встать, войти в комнату к распоясавшемуся слесарю Беклемешеву и, не говоря ему ни слова, неожиданно залепить наглецу такую пощечину, от которой он вряд ли бы устоял на ногах; другое удерживало и как бы напутствовало: «Обожди, Петр Егорович, не горячись… ты не замоскворецкий детина, вышедший на лед Москвы-реки на кулачный бой «стена на стену»… Ты депутат… Здесь нужно делать все спокойнее». И второе желание, разумное и здравое, взяло верх.
— Он что, и корреспонденцию вашу проверяет?
— На это мы уже рукой махнули… Спасибо, что хоть только вскрывает письма, а не рвет…
— Вы посидите, а я пойду поговорю с ним один на один. — Петр Егорович встал не но возрасту проворно, словно забыв про боль в пояснице. — Я к вам еще зайду. Разговор этот нужно довести до конца.
В коридоре Петр Егорович чуть ли не столкнулся с Беклемешевым. Тот с чайником в руках, громко насвистывая мотив «Во саду ли, в огороде», шел на кухню.
— Молодой человек, мне нужно с вами поговорить, — спокойно сказал Петр Егорович.
Он на целую голову возвышался над маленьким, узкоплечим Беклемешевым, выражение лица которого и весь его разболтанный вид говорили старому человеку о том, что перед ним стоит человек наглый, злой и бессовестный… Все, что бывает мерзкого в душе человека, в эту минуту отражалось на лице Беклемешева. Воротничок его застиранной нейлоновой рубашки от пота был так желт, что в обычной прачечной его теперь уже вряд ли можно отстирать. Выгоревшие на солнце рыжие волосы при электрическом освещении коридора казались бесцветно-серыми и походили на грязную паклю. Маленькие и, как пуговки, круглые близко поставленные друг к другу глаза Беклемешева изучающе и настороженно бегали по высокой фигуре незнакомого старика.
— А с кем я, если это не секрет, разговариваю? — спросил Беклемешев, и Петр Егорович заметил, что у парня не хватало переднего верхнего зуба.
— Вы разговариваете с депутатом райсовета по вашему территориальному избирательному участку. Моя фамилия Каретников. Вам предъявить документ?
Выражение самоуверенной наглости на лице Беклемешева померкло, и его сменил деловой и серьезный вид.
