Виталий Трубин - Теплое крыльцо
Николай хорошо помнил, как за двадцать минут до призывного гонга он ушел в раздевалку, сел там на скамейку, пристально глядя на пустую, свежеокрашенную синюю стену и стал думать: «Я должен выиграть. Я сильнее. Это все знают. Я должен выиграть» …Он настраивался на схватку, как никогда в жизни — сурово и зло, зная, что в идеале спортсмен должен выходить на борцовский ковер, как на самый последний бой. Николай одиноко сидел на низкой скамейке в молчаливом, цепком сосредоточении и с удивлением чувствовал, как в нем рождается гнев, до этого ему неизвестный…
…Только судья коротко-громко свистнул, как Николай сразу атаковал — провел ногой зацеп изнутри. Ошеломленный атакой, выведенный из равновесия Сергей покачнулся, ему показалось: на ковер вырвался не Радченко Николай, а железная, почему-то одетая в белую куртку, все сокрушающая машина.
Резким движением плечей вправо Николай вырвал отвороты своей куртки из рук Сергея, сменил захват, присел, кисти его ушли вниз, за поясницу друга, при этом левый локоть того тоже оказался захваченным, и, сильно прогибаясь назад, Николай сделал бросок через грудь, хотя раньше так никого не кидал. Прием знал только теоретически. Почему он применил именно этот прием, где все должно быть оттренированно и рассчитано до мелочей, Николай до сих пор не мог себе объяснить: наверное, шестым чувством борца понял — прием пойдет. Но он не рассчитал силу, с которой вырвал Сергея, да еще руку ему захватил — с кривой, по которой приземлил его на ковер. Сергей жалобно, вроде как обиделся, вскрикнул. Руки Николая разжались, еще какую-то долю секунды, ошеломленный, испуганный, он лежал подбородком на его груди, а потом откатился в сторону и, тупо глядя на друга, лежащего со странно подвернутой головой, встал на задрожавших ногах. Николай увидел, какие огромные стали у Сереги зрачки. «Почему у него такие зрачки?! — смятенно подумал он. — Что я сделал, что у него такие зрачки?!» От боли светло-карие глаза друга стали угольно-черными, больше Сергей не кричал. Что было дальше, Николай помнил смутно. Его, как штормовой волной, отбросили от лежащего без сознания Сережи хлынувшие на ковер судьи в белых рубашках и брюках, спортсмены в синих, красных самбистских куртках. Он помнил, что врач и фельдшерица не сразу пробились к Сереге через плотное людское кольцо. Николай рвался к другу, но его все время не пускали к нему широкие спины самбистов; еще он помнил тоскливые, молча осуждающие глаза тренера. Пока Николай не ушел в армию, он все время видел такие глаза у знавших его людей.
IIСпустившись с песчаного бережка, они долго стояли, глядя на тихо плещущую у ног воду. На озере или в лесу Сергей умел забывать свое постоянно раздраженное состояние. Ему нравился дурманящий запах водорослей и рыбы, летнее, зыбкое марево над водой.
— Рыбачить сегодня не будем. На берегу посидим, подышим. — Сергей повернулся и, опираясь на палку двумя руками, подволакивая ноги, стал подниматься к машине.
— Ты куда?
— У меня там одеяло в сумке.
Долго провозившись с замком, Сергей бросил одеяло Николаю, тот расстелил его на песке. Они скинули одежду. Лейтенанту, несмотря на протесты, опять пришлось помогать другу.
Прямо перед ними, в десяти метрах от берега, стоял в воде давно забытый, как водокачка, бревенчатый сруб. Сваи его давно прогнили, и сруб тяжелым брюхом ушел на дно. Вокруг, весело смеясь, по-гусиному гогоча, они пацанами любили играть в догонялки, нырять и загорать на плоской теперь торчащей из воды деревянной вершине. Вода тогда была намного чище теперешней. Под водой сновали мальки, иногда приплывали громадные красноперые окуни, такие умницы, что никогда не ловились на удочку.
Над озером уверенно-молчаливо, как единственные хозяйки, летали чайки. С западной стороны на вольный озерный круг наступало пшеничное поле, посреди которого высился хорошо видный с берега гололобый скифский курган. О том, что здесь кругом когда-то был тополиный край, напоминали четыре в лучшей своей поре тополя, которые оставило жить чье-то доброе сердце, чтобы уставшие во время страды комбайнеры могли передохнуть в тени и прохладе, идущей с воды.
— Хорошо бы построить здесь лодочную станцию. Я бы устроился сюда смотрителем, — глядя на противоположный пустынный берег, задумчиво сказал Сергей.
— Ты работу так и не приглядел, вроде на телефонную станцию собирался?
— Не надо мне этого, — грустно усмехнулся Сергей.
— Не понял.
— Там, оказалось, одни девчонки работают.
— Среди людей всегда легче, Серега.
— Я только для одного дела родился. Думал, стану десантником, жизнь начнется, не похожая ни на какую другую. Я высоты не боялся. Меня в небо тянуло.
— А теперь, как оказалось, у тебя для такого дела была кишка тонка. Знаешь, как про тебя думают? Говорят, Борисов расклеился, привык лодырничать, удобно живет: «Мама, подай, мать, принеси!» Я пока так не считаю. Я не думаю, что ты сдался. Но в тебе что-то сломалось. Неужели ты не поднимешься?! — Как ни жестоко казалось так начинать разговор, другого выхода у Радченко не было.
В синей картонной папке Нины Петровны, где хранились медицинские заключения и всякого рода справки, анализы, рентгеновские снимки сына, уже две недели лежало долгожданное, слезно вымоленное ею письмо из Москвы, из института, где удачно оперировали повреждения позвоночника. И вот теперь, когда пришла пора срочно собирать нужные для поездки бумаги, Серега забунтовал — отказался от операции и никак не хотел объяснить матери причину, отказа. Нина Петровна проговорила с ним много часов и стала думать, что вот и наступил тот день, которого она так боялась. Медицинская сестра, она всякого навидалась, и самым горьким воспоминаем для нее было, когда матерые мужики, сломленные травмами или болезнями, вдруг превращались в обозленных на весь мир, трусливых, капризных, как больные дети, людей. Нина Петровна поклялась себе, что с ее сыном такого не произойдет. Но, видно, предусмотреть всего оказалось нельзя. Может, ее душевного опыта не хватило? После вызова из Москвы, Сергей стал на глазах меняться катастрофически, он даже мог теперь накричать на мать: «Я не хочу операции! Ты ничего не понимаешь! Я хочу просто жить, смотреть в небо — мне этого теперь достаточно! А вы все торопитесь, бежите куда-то, и никто не знает, что все уже давно опоздали!» Он стал часто повторять эту фразу, которую Нина Петровна никак не могла понять. В конце концов она совсем запуталась и, растерявшись, переговорила со всеми друзьями, своими и Сережиными, но никто не сказал дельного, и тогда она бросилась к Николаю. Она не любила его, даже ненавидела, но обратилась к нему, как к человеку военному, награжденному боевой медалью. Еще она знала, что он много выстрадал из-за Сергея, поэтому и попросила у него помощи, хотя все материнское в ней всегда восставало, когда приходилось говорить с виновником несчастия сына.
Мучаясь своей виноватостью, Николай никогда, не осмелился бы обидеть друга, но Нина Петровна, самые близкие ее друзья до конца выложились — и по-хорошему, и по-плохому убедить Сергея согласиться на операцию…
— Что-о-о?! — кричал сидящий на песке Сергей. — Это я сдался?! Да я день и ночь думал, как мне подняться, снова одеть самбистскую куртку, выйти на борцовский ковер, взять свой захват и так кинуть тебя подхватом, чтобы ты воткнулся головой в ковер и хотя бы две минуты побыл в моей шкуре, чтобы понял, что я переживаю. Пока я снова не привык к тебе, я хотел одного — выздороветь и сломать тебе шею. Теперь я так не думаю, все прошло, а в общем, я не знаю, что со мной происходит!
Николаю казалось, все самое страшное было уже пережито им, но он опять не смог противиться памяти и снова его толкали, выталкивали из палаты Сергея две маленькие ладошки. «Уходи! Уходи!» — кричала Нина Петровна. В ту минуту ему можно было сломаться, выйти на улицу с разорванным сердцем и с тех пор только виновато глядеть на людей. Так бы и случилось: вокруг Николая тогда образовался вакуум, телефон в его квартире похоронно молчал. Он знал, многие собираются или уже вычеркнули его из памяти, и, бросив второй курс строительного техникума, Николай ушел в армию.
— Мать очень переживает. — Он сухой камышинкой чертил на песке какой-то странный, не понятный самому рисунок. Над сидящими у воды плечо к плечу друзьями низко, распластав крылья, нырками, летел полевой лунь.
Сергей проводил его откровенно завистливым взглядом и, еще не остыв, громко сказал:
— Обидно, такую сильную, большую птицу трепали какие-то чайки!
— А матери твоей не обидно? — посмотрел ему в глаза лейтенант. — Нельзя так, Серега. Она плачет.
— Что вы все как с цепи сорвались?! Накинулись на меня. Операция! Операция! Была у меня операция — и ни хрена, все без толку!
— Все думают, ты боишься, — спокойно-безжалостно сказал Николай, думая, Серега побледнеет, начнет махать руками, кричать, что все вы волки позорные, а он не трус и вообще никогда, ничего не боялся, даже смерти. Но Серега с мрачной, потаенной улыбкой вдруг согласился:
