Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Валентин сказал, что нет.
— Вот только в смысле разговора плохо. Не с кем говорить, не с кем спорить! Ну просто беда! В прошлом году тут профессор этот жил, муж твоей боронессы, — так я уж к нему ходил. Вот тебе и ученость! — сказал Авенир, быстро повернувшись к Валентину и прищурившись. — Бывало, что ни начнет говорить — с двух слов сбиваю к черту! Ни в чем с ним не соглашался. В особенности как о душе и о народе начнем говорить, — так с одного маху! Уж он, бывало, видит, что не может против меня, и скажет: «С вами невозможно спорить, потому что вы никакой логики не признаете». В этом, — сказал я ему, — почитаю главную свою заслугу. У кого есть огонь в душе, тому логика не нужна. Правда, Валентин?
— Правда, — сказал Валентин.
— Вот, брат, как! Так он даже боится меня с тех пор. А отчего это? — И сейчас же сам ответил: — Оттого, что у меня учебой мозги не засорены, а все беру вдохновением, с налета. Русская душа этих намордников не признает. Должна быть природа, и ничего больше. Ну, к черту, к черту! — вдруг крикнул он, спохватившись. — Время впереди есть, а сейчас купаться.
Разделся он на зеленом бережку с необычайным проворством. Прямо с берега, не разбирая, бросился головой в реку, исчез под раздавшейся и закипевшей водой и вынырнул далеко от берега и ниже по течению.
Купался он с упоением. Он все плавал, нырял и кричал с середины реки:
— Вот хорошо-то! Лучше утреннего купанья ничего нет на свете. Дно-то какое!.. Точно пол. Нигде таких мест для купанья не найдешь, а ведь сама природа. Рука человеческая нигде и не притрагивалась. Ребята было купальню сделали, — собственноручно раскидал к черту. Значит, ослы, природу не чувствуют. А лучше природы ничего нет на свете. Правда, Валентин?
— Правда, — сказал Валентин.
— Я, брат, природу на вершок не испортил, — кричал Авенир с середины реки, где он каждую минуту окунался с головой и, утираясь руками, отфыркивался.
Когда пришли домой, там уже весь стол был уставлен всевозможными закусками. Нарезанная темно-красными тоненькими ломтиками копченая ветчина с тонким слоем желтоватого сальца, заливное из курицы с морковкой, заливное из судака с лимоном, всевозможные грибки, копченые рыбки. И среди всего этого и столпившихся посредине бутылок — большая глиняная миска сметаны и растопленное масло к блинам.
— Что это у тебя, целый обед, даже не завтрак? — спросил Валентин.
— А что?
— Да рано-то очень: ведь и девяти часов еще нет.
— Ерунда! Я, братец, себя не стесняю и терпеть этого не могу, — сказал Авенир. — Ну-ка, садитесь, нечего время терять.
Начали с закусок, потом перешли на уху из налимов с печенками.
Авенир при каждом блюде только кричал:
— Где ты найдешь такое блюдо, Валентин? В Европе, небось, все ушло на то, чтобы красоту навести. На стол подадут — воробью закусить не хватит, а посуды да приборов наставят — руки протянуть нельзя. А у нас, брат, по простоте, без всяких штучек, но зато можно налегнуть как следует! А! Вот и они!.. — закричал Авенир, простирая через стол руки вперед, когда показалась несомая на тарелке под салфеткой высокая стопка блинов, от которых даже через салфетку шел пар. — Ах, жалко, Владимира нет! Он понимает толк во всем этом.
За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.
— Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, — говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.
— Оттого что вы другой никакой не видели, — сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.
— И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! — сказал он, обращаясь только к Валентину. — Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, — прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. — А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!
— Я только не понимаю, чем вам красота помешала? — сказал, как всегда, недовольно Федюков.
— Не могу, с души воротит. — Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: — И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. — Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. — Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди — пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. — Он поднял блин на вилку и показал его на свет. — Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.
— Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, — сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.
Авенир подскочил как ужаленный.
— Я националист?…
И сейчас же, повернувшись к Валентину и Митеньке, прибавил, торжественно указывая на Федюкова пальцем:
— Вот подходящий собеседник для профессора. Тоже логики нанюхался (Авенир даже поднялся и говорил стоя). Но около нас вы с логикой ошибетесь. Да, я благоговею перед русским народом, перед его душой, потому что такой души ни у кого нет! — сказал Авенир, ударив себя кулаком в грудь. — И эта душа у всех одна, даже у того серого мужика, что идет по двору. В нем мудрость без всякой вашей культуры. — И вдруг, повернувшись в сторону мужика, крикнул:
— Иван Филиппыч, стой! Пойди сюда!
Мужик подошел к окну и, сняв шапку, положил локти на подоконник, оглядывая сидевших за столом незнакомых господ, как бы соображая, не имеет ли их присутствие отношения к тому, что его позвали.
— Ну-ка, скажи, брат, что-нибудь, — обратился к нему Авенир, сделав гостям знак, чтобы они слушали.
— Да ведь что ж сказать-то… язык не мельница, без толку не вертится.
— Довольно! — крикнул Авенир. — Уже сказано! Ну, пошел, больше ничего не надо. Видал? — спросил он живо Валентина, когда мужик, нерешительно надевая одной рукой свою овчинную шапку, пошел от окна. — В его душе вечная мудрость и тишина, а в нашей вечное беспокойство, потому что мы передовые разведчики о дальней земле. Там прилизались, украсили свои очаги, — кричал он, показывая рукой по направлению к печке, — а нас ничем не успокоишь. Никогда! Потому что для нас материальные блага — чушь! Культура — чушь! Красота — чушь! Все — чушь! Слышите? Я вам с профессором говорю.
— Что вы ко мне пристали с этим профессором, — сказал, обидевшись, Федюков.
— Ага, колется! И я вам скажу: все это хорошо (он указал пальцем на блины) — блины и прочее, так сказать, святыни и заветы старины, как говорит Владимир, — но если придет момент — все полетит к черту, и блины и заветы. От самих себя отречемся, а не то что от национальности. Вот, брат, как! И вы, Федюков, совершенно правы в своем отрицании национальности и действительности, — неожиданно закончил Авенир. Он указал при этом на удивленного Федюкова пальцем уже с несколько изнеможенным и усталым видом. Но сейчас же опять вскочил, загоревшись.
— Я вам скажу великую истину: мы велики и сильны тем, что мы… — он остановился, таинственно подняв руку вверх, — мы велики и сильны тем, что мы — ждем. А там ничего не ждут.
Он опять указал пальцем к печке. Потом стукнул себя пальцем по лбу и, сказавши: «Вот что надо понимать», — встал из-за стола, наскоро утерши носовым платком губы, подошел к Валентину и, прижав его в углу, куда тот пошел за пепельницей, сказал, подняв палец:
— И раз мы убеждены в великой миссии, то она придет, потому что это предчувствие того, что уже кроется в нас. Если бы не крылось, не было бы предчувствия, а раз есть предчувствие, значит…
— Кроется… — подсказал Федюков.
— Да, я и забыл, мы, собственно, к тебе и приехали по делу, — сказал Валентин.
— Именно?… — спросил Авенир, сразу сделав серьезное, даже тревожное лицо.
— Павел Иванович Тутолмин учреждает Общество для объединения всех слоев населения и хочет привлечь к этому все живые силы.
— Он агент правительства!.. — сказал Авенир таким тоном, каким говорят: он предатель!
— Ну что ж, что агент правительства, — возразил Валентин, — все-таки там поговоришь, выскажешься. А то ведь тебе тут словом перекинуться не с кем.
Авенир задумался.
— Ну ладно, идет! Приеду. Хотят подмазаться… — прибавил он, подмигнув. — Ну да не на таких напали.
— Что же мы, в город-то сегодня, я вижу, опоздаем? — сказал Митенька, подойдя к Валентину.
