Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
«А это контра! — подумал о холщовом парне Алеша. — Где это он такую рубаху достал?»
— Ну, все же работать лучше, чем так вот околачиваться, — сказал литейщик и стал закуривать. — Говорят, скоро завод пустят.
Алеша почувствовал вдруг, что он зверски голоден. Из дому он вышел не евши. Сейчас уже половина третьего. Но домой идти не хотелось.
«В школу пойду. Может, ребята что-нибудь посоветуют».
Это была слабая надежда — и все-таки надежда.
Он направился в школу. О болезни как-то совсем забыл. Вот Николаевская улица. Вот школьный забор. Вот парадный подъезд: он всегда заперт, вход со двора.
Алеша потянул к себе тяжелую школьную дверь, и навстречу ему пополз устоявшийся, плотный запах дезинфекции и сырости. Алеша радостно вдохнул этот запах, — это был запах его школы, — с удивлением почувствовал, что за две недели болезни он стосковался по школе, что он, оказывается, любит ее.
«Ну вот! — засмеялся он удовлетворенно. — Ну вот!»
Работа найдется. Как не найтись! Работа будет — и хлеб будет, и Любашу — музыке, и мать — на покой, и сам Алеша будет учиться. Ого! Еще как будет учиться! Как он стосковался по книжечке, по парте, изрезанной ножом, по ребятам!
— Ну вот! — засмеялся он. — Ну вот! — и побежал по лестнице.
Сверху, навстречу ему, медленно и прямо шел парень. Алеша не сразу сообразил, что это Ковалев, а когда сообразил, растерялся и побежал еще быстрее,
Ковалев прошел, даже не взглянув на него. Он был холодно-спокоен и только шел чересчур уж прямо.
Алексей долго смотрел ему вслед.
— Вот мура какая! — пробормотал он и сплюнул.
— Штраф! — раздалось сзади.
Алеша быстро обернулся. Непередаваемо колюче-официальный стоял перед ним Воробейчик. Рыжий хохолок был старательно зачесан.
— Штраф! Плевать воспрещается!
Алексей расхохотался, — кругом было заплевано, засорено шелухой и окурками, — и хлопнул Воробейчика по плечу:
— Ах, воробушек, веселая птичка! — хотел идти дальше, но Воробейчик торопливо схватил его за руку.
— Значит, вы отказываетесь? Ха-арошо-о! — пробормотал он. — Вы за это ответите. Вы ответите!
— Да ты-то чего петушишься. Воробушек?
Хохолок растрепался и упал на побагровевший лоб Воробейчика.
— Па-апрашу, — закричал он, — па-апрашу не оскорблять меня! Па-апрашу всякого сопляка держаться лояльно в отношении лица, исполняющего общественные обязанности.
Алеша потемнел и придвинулся ближе.
— Это кто сопляк? — прохрипел он и поднял кулак.
— А-ай! — закричал Воробейчик.
Школьники радостно собирались вокруг спорщиков.
— Я — ответственный секретарь всешкольного старостата! — пронзительно кричал Воробейчик. — Я па-апрашу...
— Ах, секретарь?! Ты — секретарь? — тихо произнес Алеша. — Секретарь? — закричал он вдруг изо всех сил и, не помня себя, размахнулся и ударил Воробейчика.
Тот упал на плиты лестницы и покатился вниз. Школьники внизу подхватили его.
Алеша, тяжело дыша, стоял в шумном кругу ребят, не зная, что дальше делать: идти в класс или ждать, пока подымется Воробейчик и будет драться, как всегда дрались в школе.
Но, расталкивая толпу, шел на него сейчас не Воробейчик, а бледный и взвинченный Никита Ковалев.
Он продрался сквозь густую толпу и стал перед Алексеем. Но посмотрел на него в упор, словно не узнавая, потом обвел прищуренными глазами школьников и произнес медленно:
— Будем судить Гайдаша за хулиганство.
Толпа зашумела, захохотала, заспорила. Толя Пышный, весело хлопая в ладоши и прыгая на одной ноге, завопил:
— Суд, суд, суд! Я — свидетель! Суд, суд, суд!
— Суд...
— Суд...
— Суд... — перекатывалось по школе на разные лады, только это и слышал Алексей.
— Кто судить будет? — хрипло спросил он Ковалева. — Ты, что ли?
Ковалев бесстрастно взглянул на него и ответил:
— Я! — Помолчал и добавил: — Как председатель школьного старостата.
Ах, вот что! Захватили школу в свои руки, вертят ею.
— Ты?! — закричал он Ковалеву. — Ты меня судить будешь, белогвардейская сволочь?!
Он увидел, как побелел Ковалев, и злорадно захохотал.
— Ага! Ага! Не нравится!
Он почувствовал вдруг, что может упасть. Болезнь снова ломила его, опять снялась с шеи голова и поплыла, как карусельная лодка. Он схватился за перила лестницы, — толпа бушевала вокруг него, хохот, крики, угрозы сливались в один раздражающий, дребезжащий звон (или это стекла дрожали?), а Алеша, крепко держась за перила, безостановочно и хрипло кричал только одно слово: «Ага! Ага! Ага!» Он иногда останавливался, — «ему не хватало дыхания, — всхлипывая, вдыхал воздух и опять кричал: «Ага! Ага! Ага!»
Вдруг он услышал голос Ковалева:
— Ты ответишь за свои слова. На суде ответишь.
— Не дамся меня судить! — закричал Алеша. — Не дамся!..
Взвизгнув, он бросился на Никиту, но пошатнулся и упал.
Он очнулся на руках у заведующего. Притихшая толпа стояла вокруг. Девочки суетились с примочками. Они охали и жалели Алешу, и он подумал, что, должно быть, жалкую и плачевную фигуру представляет он.
— Не надо! — оттолкнул он девочек. — Не надо!
Он встал на ноги. Толпа расступилась перед ним. Он прошел в класс и свалился на парту.
Около доски стояла Юлька, девочка в рыжем полушубке, и, размахивая серой шапкой, кричала своим тонким, озорным голоском:
— Товарищи! Товарищи! Минутку внимания.
Она недавно появилась в группе. Среди стриженных по-мальчишечьи девочек выделялась ее тяжелая каштановая коса, которую она скрывала под серой солдатской смушковой шапкой.
Алеша тупо смотрел, как она размахивала этой шапкой. Из упрямства не хотел уходить домой, он сидел на парте, уткнув голову в руки.
Вдруг ему послышалось, что Юлька выкрикивает его имя. Он прислушался.
— Хулиганство, — взволнованно кричала Юлька, — которое постыдно в нашу эпоху, товарищи! Наша эпоха, товарищи... Даже обидно, что есть такие, как Гайдаш. Надо приветствовать суд над ним. Судить его!
«Судить будут! — В голове Алеши трудно ворочались мысли. — А я не пойду на суд. Убью Ковалева. Или сам убьюсь. Пусть знают! Кругом — офицерье! А то пойду в Чека и заявлю. Или сам убью Ковалева. Камень возьму и убью!»
— Мы должны коммунистически воспитываться в нашей школе! — продолжала кричать Юлька. — Из нас должны выйти стойкие коммунисты, а не такое хулиганье, как Гайдаш!
«Ну и ладно! — подумал Алеша. — Ладно, воспитывайте! Ладно, пускай я хулиган. Конечно! Я — с Заводской улицы. Я в кадетском корпусе не обучался честь отдавать. У меня отец...» — и он вдруг всхлипнул, вспомнив, что и отца у «его нет больше, и работы нет, и службы нет...
Биржа... Узкое окошко в сырой стене. Вот и вся его перспектива: узкое окошко в сырой стене! И все-таки очень обидно слыть хулиганом. А Ковалев — председатель. Юлька Ковалева хвалить будет. Ковалев Алешу судить будет. Всех обошел Ковалев. Что же это такое?
А Юлька продолжала и продолжала кричать:
— Товарищи! У нас в школе организовалась ячейка детской коммунистической группы. Мы работаем при комсомоле. Наша цель — воспитать настоящих комсомольцев. Мы принимаем в свои ряды сознательных товарищей из рабочей среды.
«А Ковалев небось уж там! — усмехнулся Алеша. — Из «рабочей среды»? — и он шумно вздохнул, вспомнив дружную братву с Заводской улицы, — Где Мотя теперь? Как Павлик? Эх, ребята были!»
Он не дослушал, что кричала Юлька, тяжело поднялся с парты и, пошатываясь, вышел.
Валька Бакинский все время следил за ним тревожным взглядом. Он не верил, что Алеша хулиган. Он хотел на главах у всех подойти и пожать ему руку. Когда он увидел, что Алеша вдруг вышел ив класса, он испугался: куда это он?
Ему подумалось, что Алеша, не стерпев позора, пойдет в уборную вешаться: на ремне повесится. Валька недаром читал книги.
Он выскочил вслед за приятелем из класса и увидел: тот медленно спускается по лестнице, держась за перила.
«А он не дойдет один, он болен ведь», — подумал Валька, решительно поднял воротник старой гимназической шинели и нахлобучил башлык.
— Я провожу тебя домой, Алеша.
— Ладно! — безучастно согласился Алеша.
Они молча вышли на улицу.
— Ты не принимай близко к сердцу. Алеша, то, что случилось в школе, — сказал Валька, желая утешить товарища. — Жизнь — это только глупая в общем шутка. Кто-то правильно сказал это.
— Я плюю на них!
— Ну да! Надо стоять выше их. Толпа всегда гонит таланты и побивает их камнями. Такова толпа. Я где-то читал об этом.
Алеша промолчал в ответ. Он плохо слушал Вальку. Думал:
«Что же, говорить матери, что работы лишился, или промолчать покуда?»
— Возьмем литературу. Ты увидишь: всегда была толпа и герои. Понимаешь? Печорин горько разочаровался в жизни, он ищет в ней иного смысла — он лишний.
— А где он служит? — невпопад спросил Алеша.
— Кто? Печорин? Это же литературный тип.
— A-а! Я не расслышал. Я думал: ты говоришь — сократили кого-то.
— Нет, я о литературе. Я хочу тебе сказать, что мнение толпы надо презирать. Я сам всегда презираю ее мнение.
