Борис Изюмский - Небо остается...
Они вышли на горбатую улицу, с такими же белыми домиками, как лермонтовский.
— Ты кто? — спросил Максим, неотрывно глядя на Анатолия.
— Командир артполка.
— Ого! Майор?
Синие глаза на загорелом лице Анатолия весело засветились:
— Бери выше, майором в Берлине был… Вот привез женушку подлечить, — он нежно притянул к себе Олю, и она зарделась, посмотрела на мужа влюбленно, — а своих двух башибузуков мы подбросили моей маме, она в этих краях живет, в станице Староминской… Завтра уезжаем. Я, если артиллерийский бог даст, в этом году в академию поступлю… А ты кто? — спросил Анатолий, тоном подражая Максиму.
— Изгнанный отовсюду.
Васильцов кратко рассказал уже осточертевшую ему институтскую историю.
— Ну не гадство ли! — возмущенно, по-мальчишески воскликнул Жиленко, выслушав его. — Не было там меня. Выпустил бы пару снарядиков по этой компании… Где бы нам посидеть?
Они нашли затрапезный ресторан у вокзала, с полосками липучки для мух, висящими на дверях и окнах, с пятнистыми скатертями, и выпили за встречу, за то, чтобы у Максима кончились все его беды… Жиленко рассказал, как после войны «рванул в Акмолинск», а Оля — о своей встрече в Польше, когда Анатолий служил там, с Ядвигой, спасшей ее в лагере.
Встреча была очень неожиданной. Скворцова переходила улицу большого города, когда вдруг увидела Ядвигу. Живую Ядвигу! Ошибки быть не могло: густо-янтарные глаза, маленький, вздернутый нос на добром лице.
И Ядвига сразу узнала Олю, — бросилась к ней. Здесь же, на проезжей части улицы, они стали обниматься, целоваться. Слезы текли по их щекам. Наконец, расслышав гудки остановившихся машин, с трудом оторвались друг от друга.
— Старшенький наш, Толик, растет болезненным, — огорченно говорил Жиленко, — позвоночник у него искривлен, но мы его упорно лечим.
У него мелькнула мысль: «Может быть, словно между прочим, предложить Оле походить по магазинам, а в это время рассказать Максиму историю „немчика“?» Но решил; что нет, пусть тайна останется тайной.
Трудно ему дался этот мальчишка. В чем-то надо было каждодневно переступать через себя. Это оказалось сложнее, чем он предполагал. Но когда разглядел, как мучается Оля, заметил, что она не спит по ночам, свое стало неважным… Однажды, перед его отъездом на новое место назначения, Оля сказала:
— Я, пожалуй, мальчика оставлю у мамы.
Анатолий впервые накричал на нее:
— Сын поедет с нами!
Но кричал-то на себя, не на нее.
…Еще война не кончилась, а он посылал матери письмо за письмом: были у нее его жена с сыном? Мать отвечала, что нет, не были. Тогда Анатолий, получив летом сорок пятого двухнедельный отпуск, отправился в Акмолинск.
Город оказался очень провинциальным, с широкими улицами, низкорослыми домами, акациями, припудренными пылью. Адреса Оли он не знал, но все же разыскал ее довольно быстро — в домике с редким палисадником, на окраине.
В двух комнатах, обставленных очень скромно, жили родители Оли. Отец, Афанасий Матвеевич, — худой, со впалыми щеками, туго обтянутыми кожей висками, кадыком на длинной шее, и мать, Анна Петровна, — коротышка с белыми волосами и загорелым лицом. Жила с ними еще и младшая дочь, Тося, очень похожая на Олю, какой она появилась в артполку.
Маленький Толик — рыжий, на кривых рахитичных ножках, — увидя Жиленко, бросился к нему: «Папа!» — обхватил ногу.
Родители Оли сначала отнеслись к Анатолию настороженно-сдержанно. Но Анатолий расположил их к себе общительностью, открытостью, смехом до слез. Даже не верилось, что у них в доме — Герой Советского Союза, штурмовавший рейхстаг. Афанасий Матвеевич умудрился затащить Героя в свою школу, где был директором, на встречу с ребятами.
Оля уже немного отошла, от потрясений, работала медсестрой в больнице, но с Анатолием держалась застенчиво, только временами, когда полагала, что он этого не заметит, на мгновение останавливала на нем любящий взгляд.
Анатолий настоял на том, чтобы они оформили в загсе брак, уезжая, оставил денежный аттестат и договорился с Олей и ее родителями, что, как только получит назначение — его оставили в кадрах, — приедет домой за женой и сыном, заберет их к себе.
…На следующее утро Васильцов пришел на пятигорский перрон провожать супругов Жиленко. Пронесли на носилках человека с забинтованными руками и ногами, пробежала медсестра в белом халате и туфлях на высоком каблуке.
— Давай запишем адреса, — спохватился Анатолий, — если мой, дай-то артиллерийский бог, изменится, я сообщу. Захочешь приехать — будешь недалеко от меня сидеть и работать… — Улыбнулся: — Как-нибудь прокормлю…
Максим попросил писать до востребования. Они обнялись на прощание. Оля всплакнула. Паровоз сердито запыхтел, выбросил белые клубы, состав, лязгнув буферами, медленно сдвинулся. Анатолий уже из тамбура прокричал Максиму:
— Держись! — и поднял вверх сжатый кулак.
Оля прощально помахала рукой.
Васильцов возвращался в санаторий в приподнятом настроении. Спокойно поглядывало небо. Величаво, с достоинством высились горы. Весело перезванивались, поблескивая свежей алой — краской, трамваи. Пахло скошенной горной травой.
«Пока существует фронтовое братство, — думал Васильцов, — жить можно! И в полный накал!»
* * *Уезжая из Ростова, Васильцов оставил в обкоме партии свой пятигорский адрес, на случай, если срочно понадобится его приезд, но вестей не было, и, закончив лечение, он решил хотя бы недолго побыть под Сталинградом. Сейчас это было ему необходимо.
От степной станции, пропитанной полынью, он пошел бездорожьем к своим давним позициям. Найти их оказалось нетрудно, хотя окопы заросли разнотравьем и, словно затягивающиеся раны, сузились; ориентиром была водонапорная башня, маячившая вдали. Вокруг окопов валялись пробитые каски, ржавые гильзы, скрученное дуло ПТР, в трубу согнутая саперная лопата с огрызком черенка.
И так же, как тогда, горько пахла полынь, только теперь это был запах воспоминаний.
Возле своего окопа Васильцов увидел маленький, словно бы даже детский, усохший от времени череп. Чей он? Ёси? Медухи? Курбатова? Токжана? Максим сел на бруствер, на котором сидел перед главным для их полка боем.
Низко повисло над полем сумрачное небо. В сторону Сталинграда, везя строительный лес, прошел товарняк.
…Анатолий крикнул на прощание: «Держись!» И Владимир Сергеевич говорил об этом же. Память о тех, кто сложил здесь голову, не позволит ему опустить руки. Он доведет до минимума время действия им придуманного «закона сохранения состояния».
Максим поднял небольшой зазубренный осколок снаряда, лежавший возле ноги. Осколок побурел от времени, а может быть, от крови.
В тот же день Максим побывал в городке, где нашел на чердаке амбара свою медаль и лейтенантские кубики, спрятанные здесь в сентябре тысяча девятьсот сорок второго года. Пелагею Ивановну ему увидеть не удалось: она с семьей, как сказали соседи, жила теперь где-то на Украине.
* * *Через два дня Васильцов поездом подъезжал к Ростову. Еще издали в окно увидел бесчисленные строительные леса и краны, зеленый купол собора у рынка.
На привокзальной площади Максим сел в автобус. Пожилая кондукторша напомнила сонным голосом:
— Граждане пассажиры, оплачивайте проезд… Вошло вон сколько.
Максим открыл дверь своей комнаты. Во всем чувствовалось запустение. Угол затянула паутина. Пыль покрыла подоконник, стол, книги. «Мертвая зона», — с горечью подумал он и крутнул ручку радио. Комнату заполнила пылкая скороговорка футбольного комментатора Вадима Синявского, его истошный крик: «Го-о-о-ол!»
Поставив на пол небольшой фибровый чемодан, Максим взял на столе ключ от почтового ящика и по щербатой, с выломленными плитами лестнице спустился в вестибюль. Еще когда поднимался к себе, заметил, что в прорезях зеленого ящика с висячим замком что-то белело.
Он достал три письма. Прежде всего вскрыл конверт с обратным адресом: «Коллегия партийного контроля».
Его приглашали зайти в обком партии в двести шестнадцатую комнату, к товарищу Антохину. Васильцов нервно вложил бумагу в конверт. Что ждет его у неведомого Антохина?
Максим Иванович решил поехать в Москву, если ответ окажется неудовлетворительным.
Другое послание было от коменданта. Он требовал «срочно освободить жилплощадь». «Вот неймется блюстителю. Завтра же пойду искать комнату». Снова поселяться у полюбившихся стариков почему-то не хотелось. Наверно, избегал иждивенчества и жалостливости к себе.
Васильцов скомкал комендантское послание и бросил бумажку в урну.
Почерк на третьем конверте был очень знаком, но Максим не сразу определил, кому он принадлежит. Только взглянув на ленинградский штемпель, обрадовался — от Константина Прокопьевича! Как же он не узнал…
