Юрий Нагибин - Ранней весной
— Мне с вами идти, или как? — проговорил он неуверенно.
Но девушка уже выбралась из саней и, захватив чемоданчик, быстро взбежала на крыльцо. Хлопнула дверь. Ездовой вздохнул, съехал с дороги, крутившейся низкой тугой поземкой, и стал под защиту стены. Задав меринку корм, он прислонился к саням и стал ждать. Все эти годы его жизнь проходила в том, что он либо ехал, либо ждал, и ездовой давно притерпелся и к тому и к другому.
Длинная деревенская улица с замутненной далью была совсем пустынна. Значит, размышлял ездовой, у здешних людей и по зимнему времени есть занятие, не позволяющее им, подобно петровцам, зря слоняться по деревне. Да и вообще, видать, здесь живут совсем по-иному. Избы, правда, не больно казисты, лишь немногие под железом, зато перед каждой избой — садик с двумя-тремя яблоньками и вишнями. К каждой избе подведен свет, на многих крышах торчат антенны, и, что не меньше порадовало ездового, над каждым домом виднелась скворечня, — значит, люди живут здесь домовито и раздумчиво, а не впопыхах. В конце деревни слышался ритмичный постук движка.
И ездовой задумался над тем, над чем много думают и не одни крестьянские головы: почему так по-разному складывается судьба двух хозяйств, лежащих поблизости друг от дружки, а порой и вовсе бок о бок? И земли у них одинаковые, и люди как будто не разнятся, и те же беды пережиты в войну и в послевоенную пору, — но одно хозяйство пусть не легко и не просто, а все же крепло, росло, двигалось к столбовой дороге жизни, а другое — неуклонно катилось под откос…
Меж тем красные пятна вечерней зари погасли в окнах, легкий сумрак сошел на деревню. Заметно похолодало. Ездовой стал притопывать, разминаться, хотел уже пройти в помещение, но тут дверь правления отворилась, из щели показалась рука, держащая чемодан с привязанной к нему авоськой, а затем и вся небольшая фигурка агронома. Дробно простучали ее каблуки по обледенелым ступенькам крыльца, она подошла к саням, положила чемодан, привычно уселась в хранящую след ее тела солому и схоронилась, как в раковине, в торчащем стоймя залубеневшем вороте тулупа.
— Это как же понимать?.. — растерянно произнес ездовой.
— Кровь с носу! А я не хочу — кровь с носу, я не могу так… — Она не говорила, а как-то выфыркивала эти слова. — Я молодой специалист, нельзя с меня требовать…
Вслушиваясь в ее отрывистые слова, ездовой начал смекать, что произошло в правлении. Верно, Губанов, мужик громкий и буйный, с первых же слов запугал деликатную москвичку. Председатель, что говорить, сильный и хваткий, но любит покуражиться: «У меня так: кровь с носу, а сделай!» — любимая его присказка. А агроном — человек молодой, неопытный; ясное дело, смутилась, оробела. Ему бы потоньше, с подходом, а то навалился как медведь. Эк же неладно вышло! Главное, за «дочку» обидно, каково ей во второй-то раз в МТС возвращаться?
Ездовой немного подождал, не выйдет ли кто из правления, чтоб удержать агронома, но дверь будто приросла к косяку, и, вздохнув, он стал снимать торбу с морды меринка. Тот, видать, сильно оголодал, он все тянулся к торбе, шевеля мягкими ноздрями. Ездовой толкнул его локтем в храп, вложил удила в теплый скользкий рот, пристегнул их к уздечке и, снова вздохнув, вернулся к саням.
— Может, пойдете поговорите? Он ведь только на подходе такой, председатель-то…
Девушка букой сидела в розвальнях, насупив брови, плотно сжав красные пухлые губы.
— Хозяйство зажиточное, — говорил ездовой, жалея эту маленькую неприкаянную фигурку. — Житье сытое, а что работы много, так где же ее мало? Тут не то, что у петровцев, сначала не начинать. И дом тут поставили справный, под железом, и уголь завезли. Вон снежок-то черным припудрен, я так сразу смекнул, что для агронома, сами-то дровами отапливаются…
— Что я, железной крыши не видела! — сипло сказала девушка и снова замкнулась, заперла себя как кошелек.
В молчании тронулись в обратный путь. Ездовой сердился, он и сам не мог понять, на кого и на что. Девушка, конечно, вправе выбирать; все-таки махонькая, а бросила Москву, дом, мать, единственно по своей комсомольской совести пустилась в этакую даль, в чужую, трудную жизнь. Да ведь и председатель не так уж виноват, что работу требовал, за то и условия дает подходящие. Жаль, что не сладились! Может, надо было ему вмешаться? Да разве б его кто послушал? Сердитое чувство не проходило, и ездовой наконец понял, что во всем виноват разленившийся меринок: трюхает себе кое-как, будто не видит, что уже ночь на носу, а дела они так и не сделали. Ездовой вытащил из-под соломы кнут и с оттяжкой хлестнул меринка под бочковатое брюхо. Меринок обиженно мотнул головой, и комья снега чаще забарабанили о передок саней. Правда, ненадолго: упрямый конь сошел на прежний шаг; но ездовой не стал его больше понукать. На несытое брюхо откуда резвости взяться?
Ездовой и сам чувствовал себя неважно. От выпитой на голодный желудок водки его клонило ко сну, мысли расползались в голове какой-то серой мутью. «Сейчас бы горячего хлебова», — думал ездовой, борясь с дремой. Девушка ела какую-то пищу, доставая ее из своей авоськи маленькими кусочками. У ездового заурчало в животе, он стал нарочито ерзать и кашлять, но попросить еды посовестился.
Когда они подъехали к МТС, совсем стемнело, на улице зажглись фонари, и в несильном желтом свете, как мухи, зареяли черные снежинки. Ездовой обрадовался темноте и вечернему малолюдству улицы. «По крайности никто не увидит, — подумал он, — а то ведь такой народ: пойдут врать, как ездовой агронома возил!..»
Когда остановились у крыльца, девушка уже привычным ездовому движением схватила свой чемоданчик и коротким, с пятки на носок, шагом зачастила к лесенке. Она поднялась по ступенькам, поставила чемодан, двумя руками открыла на тугой пружине дверь, попридержав ее ногой, забрала чемодан и скрылась в помещении. Это однообразие ее беспомощных, но упрямых и ничем не смущаемых движений вызвало у ездового глухое раздражение.
Он тоже вылез из саней и, ощущая какое-то окостенение в своем старом теле, принялся медленно разнуздывать меринка, чтоб задать ему корма.
Меринок захрустел, засопел, в торбе; у ездового еще сильнее засосало под ложечкой. Он немного походил, потопал валенками по снегу, а девушка все не шла, и ездовой подумал, что, наверное, директор задает ей перцу. «Ничего, молодежи такая наука на пользу!» — погасил он в себе короткое сострадание.
Из-за каланчи вышла луна, и каждый сугроб и сугробик, каждый бугорок и снежный нарост на суку заискрились тысячью огней, и в этом чудесном, как в сказке, свете невидный городок будто вырос, крышами, коньками, трубами и шпилями поднялся к небу. Ездовой постоял, полюбовался и не спеша направился к крыльцу.
Он миновал пустой коридор, хранивший запах кисловатой овчины да отошедших в тепле валенок, и вошел в такую же пустую приемную. Стол Марины был чисто прибран, лампа потушена, — видно, директор отпустил секретаря домой. Ездовой обрадовался, что избежал встречи с языкастой девицей. За толстой, обитой войлоком и клеенкой дверью директорского кабинета была тишина, зеленым глазком смотрела в приемную замочная скважина.
Ездовой отошел к окну в ледяном узоре и от нечего делать, стал выколупливать дырочку. Куда же теперь направят агронома?
Эх, кабы Дворики! Там председатель женщина, может легче бы столковались?
Он не заметил, как открылась дверь, он услышал знакомый частый постук маленьких ног. Девушка почти бежала к выходу, неся перед собой чемоданчик. Ездовой окликнул ее, и она, словно припоминая, оглядела его, засмеялась чему-то и сказала:
— Ох, а я-то боялась, что вы не дождетесь!
— Как это не дождусь? Я на службе, — сказал ездовой, радуясь ее оживлению и смеху, который слышал впервые. — Куда прикажете везти? — весело спросил он.
— На станцию! На станцию. Домой еду! — Девушка снова засмеялась и помахала в воздухе листком бумаги, на котором подсыхал жирный кружок печати и кудреватая подпись Окунчикова. Сложив бумажку, она спрятала ее в карман под шубу и быстро пошла к выходу. Ездовой в смущении последовал за ней.
Девушка уже устроилась в санях, она сидела как-то по-иному, свободно, непринужденно, и болтала ногой.
Ездовой сорвал торбу с морды меринка, приладил сбрую.
— Н-но! — сказал он почти шепотом.
Его удивляла и тревожила легкость, с какой девушка приняла свое поражение.
— Неладно это у вас получилось, а? — осторожно сказал он через некоторое время.
— Ничего! — она опять засмеялась, пригнув голову. — Вот дома удивятся!
Она что-то говорила о доме, о Москве, но ездовой вслушивался не в слова, а в звук ее свежего, чистого, странно незнакомого и чужого голоса.
Вскоре они выехали на укатанный грейдер, ведущий к станции.
— Ох, какая дорога хорошая! — обрадовалась девушка. — Мы так минут за сорок доедем, а поезд через три часа.
