Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Он вытряхнул свой пиджачок, повесил его и после все время пропадал на площадке вагона, с непостижимой быстротой завязывая знакомства и громко перекликаясь с кондукторами, смазчиками — со всеми, кто попадался ему на глаза.
Степан забрался на верхнюю полку и почти всю дорогу спал. Петро с Федором устроились за откидным столиком и глядели в открытое окно. Поезд беспрестанно обгоняли замаскированные ветвями эшелоны с красноармейцами, танками, орудиями, тракторами, автомашинами, лошадьми. Из теплушек тоскливо глядели конские головы, едкий запах конюшни доносился из открытых товарных вагонов.
— Я вот гляжу, — сказал Федор, — сколько всякого орудия идет, народу! Да ни в жизнь ему нас не одолеть. Глянь, какие вон штучки везут. Зря не сидели.
Петро быстро повернулся к нему. Его обрадовало, что эти слова произнес тот самый Федор, который так побаивался немцев. «Им же, — говорил он уныло, — все капиталисты, какие есть, подсобляют. Задавят они нас».
Стремясь укрепить в своем товарище чувство уверенности, столь необходимое человеку, едущему на фронт, Петро оживленно заговорил:
— Ты, Федор, вот еще о чем поразмысли… Разве могла бы Россия раньше, скажем, в ту войну с немцами, дать армии столько танкистов, летчиков, артиллеристов к таким вон штучкам, шоферов? Это же инженеры, техники! Сотни тысяч! Понял, как дело повернулось? Не те уж мы, которых бить можно было. Теперь нас не возьмешь. И танками нас не испугаешь, сами научились делать.
На вокзалах и полустанках было многолюдно и оживленно. На перронах толпились новобранцы с вещами, девушки с букетами полевых цветов. Они приветственно махали руками едущим в сторону фронта.
— Бейте их, гадов! Скорее возвращайтесь!
— В понедельник ждите! — доносился веселый голос Брусникина. — Приеду свататься. Вон за ту толстоногую… у-ух… красуня!
Одна из девушек была похожа на Оксану. Петро высунулся из окна и так пристально поглядел на нее, что она смутилась и спряталась за спины подружек.
Только сейчас Петро вспомнил о письме Оксаны, достал его. Ему очень хотелось узнать, что в нем написано. Но Оксана разрешила сделать это только на фронте, и Петро, колеблясь, долго и нерешительно вертел конверт в руках. «Нет, раз обещал, до фронта не буду», — решил он и, расстегнув пиджак, спрятал конверт во внутренний карман. Ему было приятно теперь не только от сознания, что у него хранится маленькая память о любимой, но и оттого, что он не обманул ее доверия.
…Перед Киевом, у Дарницы, поезд задержали в лесу. Со стороны станции слышались взрывы, доносился удушливый запах гари.
В сумерки поезд тронулся. Он двигался медленно, словно ощупью.
Федор, привстав, разглядывал обгорелые скелеты вагонов, покореженные огнем цистерны и рельсы. Красноармейцы, закопченные и злые, растаскивали тлеющие обломки платформ, засыпали воронки, чинили провода.
— Как же он откупится, подлюга?! — шептал Федор. Он вцепился пальцами в раму окна, лицо его перекосилось от ярости. — Это ж его внуки и правнуки своим горбом отстраивать будут.
— Не следует расстраиваться, уважаемый товарищ Федор, — произнес с верхней полки Брусникин. — На войне всегда так бывает.
По его голосу можно было догадаться, что разъярен Брусникин не меньше других. Но, словно боясь утратить усвоенный им тон весельчака и балагура, он тут же, без всякой связи с происходившим, громко добавил:
— Баня закрыта по случаю нету дров.
…Днепровский мост и Киев проехали ночью. Над городом стояла глухая тишина. Черная, без единого огонька, ночь окутывала здания и улицы. Петро не отходил от окна, пока не промелькнули последние строения пригорода; только тогда он лег спать.
Разбудил его зычный голос Брусникина. Со ступенек вагона он кричал кому-то:
— А ну, отойди, землячок, в сторонку! Я отсюда погляжу, что за местность.
Петро выглянул в окно. Поезд стоял. Над тополями полуразрушенного полустанка уже высоко поднялось солнце.
Петро вышел на перрон, нацедил около водонапорной башни холодной воды в котелок, умылся.
Сразу же за полустанком начинались озимые посевы. Так хорошо было в этот ранний утренний час в степи, что Петру не захотелось возвращаться в душный вагон. Он спустился с насыпи и присел на траве.
Чуть слышно шелестели согретые солнцем колосья пшеницы. На гребне откоса, вперемежку с шалфеем, алели цветы мака-самосейки, белела ромашка. Беззаботно кружились над пестрым разнотравьем мохнатые шмели. Лишь две огромные воронки на пологом склоне откоса напоминали о том, что идет война. Комья горелого суглинка, вывороченные страшным ударом бомбы, обрушились на траву, пригнули и изломали пшеницу. В памяти Петра промелькнули багровые клубы дыма над Дарницей, чадящая пшеница в разбитых вагонах. Ему вдруг нестерпимо долгим показался путь до фронта. Уже третьи сутки они были в дороге, и неведомо, сколько еще придется томиться вот так, на положении пассажиров.
Степан застал Петра сидящим в глубокой задумчивости.
— Снидать иди, — позвал он. — Хотя… давай тут… Поезд не скоро тронется.
— Скорей бы драться! — сказал Петро.
Степан принес в котелках горячего супу, Федор достал из мешка домашние харчи.
— Наши, наверно, уже вышли в степь, — сказал Степан, нарезая ломтиками розовое сало.
Он обвел глазами пожелтевшую пшеницу, вздохнул:
— Трактористам запарка будет с косовицей. Считай, что никого почти не осталось.
— Покрутится Олекса в этом году.
К полустанку, гудя, подошел длинный состав. Он был так велик, что хвост его остался за рощицей. Из вагонов на перрон высыпали женщины, ребятишки.
— Беженцы, — сказал Петро и отложил ложку. Спустя несколько минут к ним нерешительно приблизился парнишка с осунувшимся, бледным лицом.
— Чисто ваш Сашко́, — сказал Федор Петру. — Только худее.
— Дядя, у вас не осталось супчику? — спросил парнишка.
— А где же твоя посуда? — откликнулся Петро.
— У меня нету посуды.
— Накормим, сынок, — быстро сказал Федор. — Ты сам откуда?
— Из Каменец-Подольска.
— Тебя как зовут?
— Степой.
— Неужели из Каменец-Подольска бегут? — переспросил Петро.
— Бегут, — сказал Степа. — Он же все жгет, детишек убивает.
— Ну, садись, Степан, — усадил его Петро. — Этот дядька — тезка твой. Тоже Степа. Бери вон сало, яички. Ты один или с матерью?
— Один… Маму и сестричку убили. Засыпало кирпичом. Они в подвале сидели.
Степа жалобно всхлипнул.
— Ешь, ешь, Степан, — дрогнувшим голосом сказал Петро. — Подзаправляйся покрепче. Мы тебе харчишек еще и на дорогу дадим.
Федор со Степаном собрали в мешочек еды для мальчика. Потом все вместе проводили его до вагона.
К вечеру следующего дня поезд, пройдя от Киева двести километров, приближался к Виннице. Километрах в восемнадцати, перед небольшим, забитым эшелонами разъездом, остановились.
Петро вышел размять ноги.
— Пойдем со мной, раненых поглядим, — позвал Брусникин.
— Где?
— Там, впереди, санитарная летучка стоит.
— Что на чужую беду глядеть, — сказал Петро. — Им и без нас тошно.
— Пойдем. Может, земляки есть. Обрадуются.
Петро отказался. Закурив, он медленно зашагал вдоль рельс. У железнодорожной будки стояла чернобровая молодица с грудным ребенком на руках.
— Не найдется попить, хозяюшка? — спросил Петро, останавливаясь.
— Сейчас вынесу, — проговорила приятным низким голосом молодица и проворно побежала к будке.
Вернулась она с большой кружкой прозрачной родниковой воды.
— Пейте здорови, — пожелала она, покачивая ребенка и легонько похлопывая его рукой.
Красивые миндалевидные глаза ее под низко опущенной на брови отороченной кружевом белой косынкой смотрели с приветливым участием. Петро жадно выпил холодную воду, поблагодарил.
— Хорошие места здесь у вас, — сказал он. — И вода чудесная.
Молодица слушала его рассеянно и все время тревожно поглядывала на небо.
— Так летают, так летают! — пожаловалась она плачущим голосом. — Повирыте, дытыну боюсь з рук выпустить.
— Они с таким расчетом и летают, — сказал Петро. — Хотят людей напугать, чтобы руки у всех опустились.
— Вчера вон около того кусточка, — показала молодица, — смазчика бомбой разнесло. И шматочков не собрали…
Петро постоял еще несколько минут и вернулся к своему вагону.
В купе было тесно и накурено. Степан, до отказа растягивая мехи гармони, играл «Страдания». В проходе сбились слушатели.
— Про Буденного сыграй, — заказывал из-за стенки чей-то басовитый голос.
Оттуда слышались свирепые удары костей по столу, — резались в «козла».
— А ну, цытьте! Слухайте!
Федор, не оборачиваясь, резко махнул рукой.
