Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
«В в е д е н с к и й…Я…должен попытаться реабилитировать Евангелия от некоторого, я бы сказал, обывательского взгляда на учение церкви о слове Божием. Оно боговдохновенно, следовательно, вы себе так представляете, что Бог, на манер лектора, диктовал, а стенографы, в виде святых апостолов, записывали…
Л у н а ч а р с к и й. Это была бы, пожалуй, лучшая техника.
В в е д е н с к и й. Но, обращаясь хотя бы к нашим стенографам (пардон, мадам), меня так много записывали, что я знаю, что и наши человеческие си лы не всегда хорошо записывают человеческую речь. Так что даже если под ходить к апостолам как к стенографам, очень может быть, что на них не сле дует сетовать более, чем на многих стенографов наших дней. Но апостолы никогда не хотели выступать в лице стенографов. Или вы думаете, что Хрис тос шествовал по Галилее, а апостолы, в виде милиционеров истории, тотчас же в протоколе фиксировали… Дело вот в чем: у нас читается: Евангелие от Иоанна, от Матфея, от Луки, от Марка, а по-гречески стоят четыре буквы – «Ката». По-гречески это значит «по»: Евангелие по Марку, по Луке, по Мат фею, по Иоанну. Вы видите, как церковь предупреждает – не стенограмма, не протокол, не мемуары… Не результат чрезвычайной следственной исто рической комиссии написан. Нет! Это поистине «по», то есть как апостолы пишут, исходя из своей психологии. Они записывали Евангелие как воспоми нания. И в Евангелиях нет противоречий, а есть субъективное восприятие. Евангелие божественно по своему духу, а не по букве» (с. 37-38).
Есть много работ, авторы которых более убедительно, нежели А.И.Введенский, доказывают, что в Евангелиях нет противоречий (см., например, того же Фаррара). Однако по Булгакову получается, что в Еван гелиях все-таки «путаница» есть, и продолжаться она будет, по его мне нию, весьма продолжительное время. Если принимать всерьез «евангелие от Воланда» как попытку писателя ревизовать основы христианства, то можно констатировать отход Булгакова от евангельских повествова ний. Но если рассматривать «евангелие от Воланда» как автобиографиче ские зарисовки писателя, то все получается логично. Общеизвестно, что политический сыск проявлял колоссальный интерес ко всему, что было написано Булгаковым или продиктовано (рассказано) им кому-либо. Дневники и некоторые рукописи писателя были изъяты органами ГПУ, а за ним самим «записывали» везде, где он только появлялся: на различ ных литературных чтениях («Никитинские субботники» и проч.) и круж ках («Зеленая лампа» и др.), в «Гудке», в театре, на вечеринках и даже в собственной квартире. Вот только один пример (лояльно-профессор ский) из многочисленных записей (от 14 марта 1936 г.):
«Статья в «Правде» и последовавшее за ней снятие с репертуара пьесы М.А.Булгакова «Мольер» особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состо янии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внеш не он старается ее скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя… В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: «Неужели это действительно плохая пьеса?» – и обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что на его счастье рецензенты обходят молчанием полити ческий смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?» – и дальше этой темы не развивал… В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и подхалимствующи ми. Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы пробудить его сейчас отказаться от его постоянной темы – противопоставления свободно го творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли». С. 37-39).
«Записанное» – собиралось и систематизировалось в ОГПУ в «деле Булга кова». Туда же иногда попадали и «записи», которые имели совершенно дру гое предназначение. Например, там могли оказаться заметки П.С.Попова о Булгакове, поскольку Попов также находился «под колпаком». В архиве пи сателя сохранилась тетрадочка, в которой есть такая любопытная запись Н.Н.Лямина: «У меня есть чудный друг – Патя Попов, он мой старый знако мый и приятель… пишет разную галиматью (Макину биографию, например). Уже дошел до «самых корней» его происхождения…» (ОР РГБ. Ф. 562. К. 17. Ед. хр. 19). Именно «корни» более всего и интересовали «специалистов на Лубянке.
Пятнадцать лет (!) ходили за Булгаковым «добрые люди» и «записывали» каждое его слово, создавая своеобразное «евангелие от Булгакова», отрывки из которого появились в печати совсем недавно. Писатель прекрасно знал, что многие из окружения принимают участие (вольно или невольно) в созда нии его «евангелия», и боялся «искажений», «вранья» и «путаницы». Кстати, в последней редакции романа речь уже идет не о многих «тысячелетиях», в течение которых будет продолжаться «путаница», а лишь о «долгом време ни». Эта поправка весьма симптоматична.
Добавим к сказанному, что многие факты свидетельствуют о том, что при мерно в 1928 – начале 1929 гг. на Булгакова был написан донос, произведший на писателя сильнейшее впечатление (пока он не опубликован, но о его со держании можно судить по другим доносам этого страшного для писателя времени, в которых, например, были такие сведения: «О «Никитинских суб ботниках» Булгаков высказал уверенность, что они – агентура ГПУ. Об Агра нове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках «судьбы русских литераторов», что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Феде рации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть пи сателя, чтобы знать его мысли»). С этого времени тема предательства и доно сительства стала одной из главных в творчестве Булгакова.
Так что фразу Иешуа о «путанице» в записях «добрых людей» следует от нести не к древнейшим легендарным временам, а к временам сравнительно недавним, происходившим в «красном Ершалаиме».
С. 381…перерезать, уж наверно, может лишь тот, кто подвесил. – Это один из ключевых эпизодов не только данной главы, но и всего романа. Он, конечно, многозначен. Но нельзя не обратить внимания еще на один фраг мент из «евангелия от Пилата», который непосредственно связан с мыслью о волоске, на котором подвешена жизнь героя:
«Юноша, – сказал я, – доселе просил я тебя, теперь слушай моих приказа ний. Спокойствие вверенной мне провинции требует этого; умеряй свои сло ва. Берегись преступить мое приказание, понимаешь меня, иди и будь счаст лив!»
«Наместник Римский! – сказал он. – Что приношу я народам, не есть война, но любовь и милосердие. Я родился в тот день, когда кесарь Август даровал покой римскому миру, из-за меня война не произойдет, напротив, ее произве дут другие, а когда приблизится страдание, удаляться от него не буду, поко рюсь ему из послушания воли Отца моего, Который указал мне путь. Твой практический совет не осмыслен! Не в твоей силе удержать жертву, которая идет на алтарь» (Последние дни жизни Пилата… С. 20). Пилат в данном слу чае рассказывает о своей беседе с Иисусом Христом, состоявшейся до траги ческих событий.
А вот свидетельство из Евангелия от Иоанна уже о времени событий: «Я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? И Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было тебе дано свы ше…» (19:10-11).
С. 384. – Ты думаешь, несчастный, что римский прокуратор может от пустить человека, говорившего то, что говорил ты? Безумец! – Это во прос, который был одним из определяющих для писателя и с точки зрения правды «исторической», и с точки зрения современной действительности. По общему свидетельству евангелистов (в том числе и апокрифического евангелия Никодима), Пилат не сомневался в невинности Подсудимого и ут верждал, что «предали его из зависти». Он же неоднократно обращался к иу деям с предложением отпустить Узника. И лишь после того, как он услышал угрозы послать жалобу кесарю на его действия, Пилат резко изменился и фактически немотивированно предал на смерть невинного.
Но для Булгакова нужны были более аргументированные причины «тру сости» Пилата. И он их нашел в ряде источников. Сошлемся хотя бы на кни гу того же Маккавейского. По поводу «трусости» Пилата в ней сказано: «Кесарь в эпоху греко-римского государства сосредотачивал в своих руках все должности и почести, которые прежде были распределены между главными сановниками и представителями государства. Он был президентом законода тельного собрания; он был постоянным главою национальной религии, не сменяемым pontifex maximus. Его личность была священною и неприкосно венною… Он стал постоянным консулом, или верховным сановником, над всем римским миром. Наконец, кесарь сделался и императором, или воен ным главою, которому присягал каждый солдат в легионе. Таким образом, в этом одном человеке сосредотачивалось теперь все государство; потому из мена ему была равна измене против государства; «противник кесарю» долж но было звучать как «противник величеству римского государства». Пилат был amicus Caesaris, который, соединяясь с высшими должностями – легата, префекта, проконсула и др., указывал на близкие отношения к императору. Перестать быть «другом кесаря», в чем обвиняла его толпа, значило сделать ся изменником императору, а вместе с тем и целому государству.
