Николай Сказбуш - Октябрь
— Городок там военный. В старину — поселение военное. А теперь училище, казармы. И так, — мещане живут. Кто чем промышляет. Господские дома есть. Да вот соберемся когда — у меня там свои люди, — и больше ничего не стала в тот вечер о городке говорить.
На следующий день появился староста. Расспрашивал о городском госте, интересовался бумагами, потребовал явиться в волость. Хоть Ткачи и снабдили Тимоша «железными» документами с ссылкой на чахотку и предписанием трехмесячного пребывания на лоне природы, Матрена Даниловна места не могла найти, пока Тимош не вернулся из волости. Да и Наталка приумыла, даже про зеркальце не вспомнила.
К счастью, на этот раз всё обошлось благополучно, бумаги с жирными печатями возымели свое действие.
Вызов этот, однако, напомнил Тимошу, что он находится на особом положении, напомнил, почему покинул город, завод.
Вспомнились слова Ивана: «В самое горячее время, когда на заводе каждый человек дорог!».
— Что это Прасковья Даниловна не приезжает? — то и дело допытывался он.
— Скоро будет, — нехотя отзывалась тетка Мотря.
— Поеду сам.
— Хочешь лихо накликать — поезжай.
Томился Тимош. Сперва, пока не обвык, работа отвлекала его. Но теперь и работа не спасала. Устанет, с ног валится, едва до хаты доберется. Но чуть за полночь, до первых петухов подхватится, снова свежий и сильный, словно трудного дня и не бывало, а беспокойные мысли так и подстерегают этот час, нахлынут, не отступят до зари.
И сны неспокойные, душно Тимошу, разметался, рубаха тело сдавила.
— Буду я в клуне спать, тетка Мотря! Душно мне.
— Душно? — глянула Матрена Даниловна на парня. — Думаешь, клуня поможет?
И верно: в хате духота мучила, а тут озноб под рассвет, нет нигде покоя парню. Встретится девчонка днем, так просто, случайно, чужая, попадется где-нибудь на дороге — ночью непременно приснится, привяжется, до утра не отстанет; что ей нужно, клятой! А не то соседних девчат вспомнит, вот, мол, были у них девки на окраине хорошие, не замечал…
И так каждую ночь, до одури, глупо и неотвязно, сил нет. Это оскорбляло и злило его. Обливался водой, уходил в работу, запрягался как вол, помогал соседям, но по-прежнему усталость спасала только до зари.
Чуть забрезжит свет, и еще до света, чуть разбегутся проблески над землей, зашумит предутренним шумом листва, защебечут спросонок птицы — охватит тоска, душа горит. А восток просветлеет, еще и первого луча нет, до зорьки, — на работу; поднимался в хате раньше всех, и тетка Мотря не могла нахвалиться племянником.
— Хозяином будет!
А хозяину дышать не хотелось.
Непрошенные виденья унижали Тимоша: уверял себя, что никогда никого больше не полюбит, ни за что даже и не взглянет на другую; ловил себя на том, что ненавидел всякую, которая осмеливалась приблизиться к нему, взглянуть внимательней, чем полагалось.
С Наталкой он обращался снисходительно, требовательно, как и следовало с меньшей сестричкой; девчонка фыркала, но выполняла каждое его приказанье, сновала по двору и огороду, точно заводная, и Матрене Даниловне не приходилось уже считать ступеньки от криницы до верхнего шляха.
А Прасковьи Даниловны всё не было.
— И думать про меня перестали! — жаловался Тимош.
— Не едут, значит, думают, — уклончиво отвечала Матрена Даниловна.
И вот однажды к вечеру во двор вошла Даниловна, запыленная, утомленная дорогой, опираясь на палочку. Тимош так и кинулся к ней.
— Мама!
Принял кошелку из рук:
— Что это вы с поклажей!
— Лишь бы не с пустыми, — смотрит на младшенького, насмотреться не может. — Почернел, загорел, усища казацкие!
— Ну, уж казацкие!
— А что ж, парубок хоть куда. Будем невесту искать. Ты как думаешь, Матрена?
— Да что их искать. Выйди на крыльцо да свистни.
Наталка выскочила из хаты.
Прасковья Даниловна поставила на лавку кошелочку, принялась доставать гостинцы.
— Вот это ленты кумачевые. Не знаю уж, кому.
Наталка появилась в хате.
— Платочек. Вот на кофту. Рисунок, по-моему, для солидного возраста. Неплохой ситчик. Вот сахар грудками. Немного, да зато сладкий. Вот новомодное дело — чай суррогат. Теперь всё кругом суррогаты.
— Мы сами тут делаем из сухарей и жареной морквы.
— То деревенский, а это городской. С картинкой.
— Ну, спасибо, сестра. Что от чистого сердца, не помешает. Я тебе пшеницы припасла.
— А что еще там? — заглянула в кошелку Наталка.
— Это для умных красавиц «Сонник», — прикрыла кошелку полотенцем Прасковья Даниловна, — всякие тут объяснения и толкования про то, что снится, когда не спится. — Прасковья Даниловна достала из-под полотенца книжку в яркой обложке с кудесником в остроконечном колпаке и магической палочкой в руках. — Может, поинтересуется кто.
Поставила кошелку под стол.
Разговорились: Прасковья Даниловна расспрашивала сестру о Тимоше, о деревенском житье-бытье, что пишут солдатики с фронта, что говорят в Моторивке о войне, не бывает ли сестрица в соседних селах и, между прочим, спросила о военном городке, не заглядывали ли случайно в городок, не приезжал ли кто.
Посидели так до ночи, и еще при каганце полуночничали — редкий гость, не сразу наговоришься.
— Иван в Питер вернулся. Тарас Игнатович о тебе часто вспоминает, Тимош. Товарищ твой, Антон Коваль, заглядывал. Собирается сюда приехать. Так что — жди.
Тимош давно уже отправился в клуню, а сестры всё еще толковали о разных житейских делах; Прасковья Даниловна обстоятельно и придирчиво расспрашивала о Тимоше, как работает, как ведет себя парень на селе. Выслушав, сказала «добре» и заснула успокоенная.
Наутро, прощаясь, попросила Тимоша проводить до ворот, дальше идти с ней не позволила.
— Вот что, сынок, поедешь с Мотрей на ярмарку в Ольшанку, познакомит она тебя с одним человеком. Будешь встречаться с ним у Хомы Моторы. Для первого раза передашь то, что в кошелке осталось, в книжонке — «Соннике». Только, смотри, в переулки не заглядывай.
— Ну, что вы, мама, — по-девичьи вспыхнул Тимош.
— Помни, сынок, людей тут у нас мало. На тебя великая надежда.
— Хорошо, мама.
— Хорошее сами увидим, про плохое — люди скажут. Прощай, Тимошка. Дома у нас трудно, не стану скрывать. Задержусь — не обижайся, уехать нам придется, не печалься.
— Прощайте, мама, — обнял старуху Тимош.
Долго стоял у ворот, провожая ее взглядом, пока не затерялась она в моторивских перелесках, высокая, негорбящаяся с посохом в руке.
Потом поплелся нехотя улочкой — просили соседи помочь, налаживали машины к страде, заводской человек кругом требуется.
Едва отошел от ворот, видит: из-за поваленного тына, — должно быть, добрые соседи, сокращая путь, затоптали плетень, — тянутся к нему худенькие, грязные ручонки. Посмотрел Тимош на хлопчика и ни слова не говоря — домой. Вернулся с грудкой сахара. Мальчишка схватил сахар, стиснул обеими руками, прижал к груди. И в рот не берет и из рук не выпускает. Сидит, прижимает к себе сахар, смотрит на Тимошку.
— Та ешь, ешь, глупый, — послышался рядом мягкий переливчатый голос. Молодая женщина, маленькая, крепкая, подошла неслышно к тыну. Белый с мелким черным рисунком платок туго перехватывал лоб у самых бровей, подвернутый на висках, прикрывал щеки — лицо от этого казалось маленьким, узким, детским.
— Ой, глупый, — как бы извиняясь за несмышленого хлопчика, обратилась она к Тимошу, — та он же з роду сахара не видал.
Тимош не разглядел лица женщины, но голос ее удивительно ласковый, грудной, запомнился, и еще запомнилось ощущение теплоты, близости, то необъяснимое чувство, когда слышишь, как бьется рядом беспокойное сердце.
Женщина, так и не дождавшись слова, ушла и, глядя на нее, Тимош подумал: «Проворная, как девчонка».
Вечером он спросил тетку Мотрю.
— Кто у вас тут по соседству?
— Не разглядел еще?
— Разглядывать некогда.
— А тебе которые нужны?
— Никто не нужен. Так просто спрашиваю.
— По ту сторону, за пустырем — кузнеца дочка. Сам кузнец в Галиции немца кует, а дочка тут хозяйничает. Здоровая, румяная баба.
«Не она», — подумал Тимош.
— А по сю сторону, пасечник. А за пасечником — Любка Мотора. Солдатка. Проворная такая, моторная. Глазастая. Платочком, как монашка, повязывается. Муж кожевником в Ольшанке работал. И теперь заготовки присылает. Пьяница и первый ворюга.
Вскоре Тимош снова повстречал Любу. В праздник после вечерни шла она, отстав от других — маленькая, собранная, суровая. В сиреневой «городской» кофточке со складками на груди, с широким, оборочкой, краем, выпущенным поверх юбки, она больше походила на фабричных девчат, чем на селянку. Ни намиста, ни расшитой сорочки, ни лент — ничего, что в представлении Тимоша связывалось с образом села и Украины. И тогда он подумал пренебрежительно:
