Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями
Пришел Евмен потолковать с отцом о делах общины.
Дом надумали мы продавать, — заявил отец. — Все равно община маленькая стала, доходов почти никаких. Может, куда уедем.
Покупателя тебе искать не надо, он здесь, — с усмешкой объявил Евмен.
Кто?
Я. А откуда у тебя деньги–то? — отец просверлил Езмена взглядом.
Ты не спрашивай об этом, а лучше называй цену.
Сто, и ни рубля меньше.
Сто тысяч? Да ты что, сдурел, брат?
А что, не стоит разве? Семь комнат, зал, теплые сени, кухня, столовая, кладовая, теплый подвал, колодец, два погреба, сад, пасека. Это как, по–твоему? Пустяки?
Ну, нахвалил куды с добром! Много просишь, брат, много. Больше восьмидесяти не дам.
Да лучше уж сжечь, чем…
Твое дело, брат, а я могу и другой купить. Такого покупателя, как я, тебе не найти. Подумай, брат Никифор, с женой посоветуйся.
Что мне советоваться? Я — хозяин! Я! — разозлился отец.
Наконец они срядились. Евмен дал девяносто пять тысяч. Себе мы купили неподалеку неказистую избенку.
Я простился с замерзшим родником, с могучим кедром и, вздохнув, напоследок прокатился с ледяной горки.
Распродал отец и всю нашу мебель, только инструменты оставил.
Новая изба встретила нас холодом и сыростью. Стены ее были не оштукатурены и не побелены, бревна потрескались. Здесь мы зажили еще хуже. Отец продал собачью доху и надевал старую грязную фуфайку. Мать носила дешевые ситцевые платья. Даже на собрания ходила в старой суконной юбке и черной шерстяной шали с оторванными кисточками.
Община нам не помогала, братья и сестры говорили :
Носят на себе что попало, а у самих на книжке, поди, лежат тысячи. Прибедняются…
Отец съездил в город и привез какую–то шкатулку. Думая, что мы с Ванюшкой спим, он высыпал на середину стола грудку золотых вещиц: кольца, часы, браслеты, серьги…
Зачем ты это купил, Никита? — мать заплакала. — На что жить–то будем? Теперь вот смотри на это добро…
Проживем, мать, — отец сгреб золото в шкатулку и запер ее на ключ. — Я слыхал, что опять денежная реформа будет. Деньги деньгами, а это золото. Вдруг война или еще что–нибудь. На Север поедем, там у всех бешеные деньги. За каждую вещицу в три раза больше дадут, — отец положил шкатулку в окованный железом сундук, щелкнул внутренним замком да еще повесил большой висячий замок, сунул ключи в карман ватника.
На следующий день отец заколол моего любимого быка Борьку и мясо продал на базаре, а ели мы хуже некуда.
Я спросил у отца:
Ты зачем продал мясо? У меня даже голова кружится. Все картошка да капуста.
Ты должен благодарить бога за все — и за хорошую пищу, и за плохую; за удобную постель и за отсутствие всякой постели; за чай с сахаром и за чай без сахара, — сердито ответил отец.
Наш ветхий домишко состоял из двух тесных комнат. На кухне пристроили сундук, дощатый стол и длинную скамью. На стене висели ходики. В углу х’ромоздилась печь. За ней приютилась моя лежанка, скрытая занавеской. У печки всегда лежала куча дров. Спальня выглядела уютнее: широкая деревянная кровать, стол, накрытый белой скатертью, на нем тяжелое зеркало, а на стене обвитые вышитыми полотенцами портреты матери и отца… Единственной утехой тех дней были для меня книги.
Я выменял на самодельные игрушки у одного школьника электрический фонарик и несколько новых батареек.
Ночью, когда все спали, я с головой укрывался одеялом и включал фонарик. На раскрытую книгу падал яркий свет. За несколько ночей я прочитывал книгу, и каждая новая книга открывала мне новый, интересный мир.
У Ванюшки постоянного места не было. Он спал то со мной, то на сундуке, то ютился у Сашки. Так бедно и безрадостно мы жили…
Наступила весна. Пахнуло из леса сыростью стаявших снегов, прохладой из оврагов, глубоких, как сон.
Накануне весеннего праздника я встал очень рано. Мать уже побрякивала в кухне посудой.
Ты чего это поднялся в такую рань? Забота тебе, что ль, какая? — удивилась мать, открывая заслонку печи и поджигая еще с вечера приготовленные дрова.
Праздник завтра.
А тебе что до этого?
На демонстрацию пойду, надо подготовиться.
Пойдет он, — пробурчала мать, — а отец разрешил?
А мне в школе сказали, чтобы я обязательно пришел.
Без отцова спроса и не думай. — Мать навалила из ведра в деревянное корыто мелкой картошки и веселкой стала гонять ее в воде.
Взяла бы да сама и отпустила, — посоветовал я. — А я бы пока что–нибудь хорошее сделал.
Вон вскопай грядки, а там посмотрим.
Я — скорее в огород. Жирные комья чернозема весело отлетали от лопаты. Тщательно проборонив гряды граблями, я поспешил к матери:
Отпустишь?
Вон уж погладила наряд. — И правда, на табуретке лежали мой новый костюм, белая, расшитая красным узором, рубашка и черный шелковый пояс.
К братской могиле вас поведут. Помяни их там да помолись. Тяжело им в аду. Коммунисты все, — мать вздохнула и стала мять картошку толкушкой.
«Что бы такое понести, когда пойдем на демонстрацию? — подумал я. — Выпилю–ка из фанеры голубя и укреплю его на палке. К ней еще привяжу искусственные цветы».
Я так и сделал. Покрасил голубя голубой краской, палку красной, а цветы расписал под анютины глазки. Все получилось здорово.
Ночью. я спал беспокойно Уж очень мне хотелось попасть на демонстрацию. Утром просыпаюсь, а одежды нет. Я сразу к матери. А она меня огорошила:
Отец забрал. Да еще и обругал меня. Сказал, что нечего беса тешить — по демонстрациям ходить.
А как же я теперь? — чуть не заплакал я от обиды.
Иди в чем есть.
Я поглядел на свои старенькие брюки, с заплатками на коленях и «очками» на заду.
Как же я в них–то? Все наряженные придут…
Мать только вздохнула, налила молока в кружку:
Завтракай.
Не хочу я. А голубь где? — испуганно вскричал я.
Сжег отец.
Тут уж я не вытерпел, горько заплакал и бросился в сарай, где отец устроил столярную мастерскую. Я быстро выстругал палку, вырезал из картона голубя и раскрасил все это акварелью. Конечно, с первым голубем не сравнишь, но все–таки идти на демонстрацию можно и с таким. Я помчался к школе. Там уже ребята строились в колонну. Все были нарядные, веселые. Я выглядел среди них оборвашкой.
О! Паша пришел! — ласково встретила меня преподавательница литературы, молодая, светлая. От ее вида и голоса мне сразу стало хорошо и весело.
А ты красивого голубя сделал. Ну, становись в строй, вон туда, там одного не хватает.
Я встал к девчонкам, и мы зашагали к братской могиле красноармейцев, расстрелянных Колчаком…
ГОРЕ ТЕТИ АНИ
Ванюшка, к моему удивлению, окончил семь классов на четверки да пятерки.
Сразу после школы он и Сашка устроились в лесхозовскую кочегарку к Маркелу. Там поставили еще пару локомобилей. Решили работать, пока не придет из училища вызов. Домой возвращались чумазые, но гордые: мол, взрослыми стали, работаем.
Я ловил карасей, щук, собирал ягоды, колол старикам дрова и все вырученные деньги складывал в дедов тайник, над балкой в сарае. Евмен никогда не вапирал сарая, в него было легко попадать, и я решил не делать нового тайника.
Мать днями просиживала у сестер, жалуясь на судьбу и засуху.
Жара–то! У лягушек спина трескается! — говорили бабы. С самого начала июля не было дождей. Звенели на жгучем ветру иссушенные блеклые травы–Земля пересохла, окаменела. Стелился по лугам коричневый дым, разило гарью — где–то горела тайга. Ночами всходила красная луна. Играли в небе отблески огня, точно зарницы.
Не дай бог, выпадет голодный год! — стонали бабы, со скорбью глядя на чахлую картошку, на выжженные рыжие травы, на опаленные кусты ягод. Все жаждало дождя. Но лишь пыль да копоть стелились по поселку. Пахло горько и удушливо. Даль была мутной, точно смотрели на нее через грязное стекло.
Мать все молилась и молилась:
Господи! Пошли дождичка! Господи! Смилостивься над грешными! — По щекам ее текли слезы горькие, как полынь. — Ведь вымрем, как мухи, господи! Что мы значим по сравнению с тобой?
Однажды, намолившись досыта, она ушла в лес„ надеясь набрать хоть какой–нибудь ягоды.
К вечеру застлало запад землисто–угольным ковром. Сначала думали, что это пыль, а потом обрадова лись — шла гроза. Тучи надвигались тяжело, будто кто–то вытаскивал их из–за леса насильно арканом. Дождь обрушился сначала без грома, без молний» сплошной стеной. Потом рванул ветер, ударил в соседский тополь и переломил ствол. Половина его грохнулась на крышу нефедовского дома и раздавила ее.
Хозяин выскочил во двор, поохал–поохал да снова в дом. Не будешь же ремонтировать крышу в грозу.. Того и гляди в самого шарахнет молния. И она шарахнула, но только не в Нефеда, а в его злосчастную крышу. Та задымилась, но тут же потухла, залитая ливнем.
Вернулась мать. Мокрая, с двумя березовыми вениками. В корзине душица. Ее вместо чая хорошо заваривать. Мать вся так и светилась, решив, что ее молитвы помогли — дал господь ливень. Напевая баптистские стишки, она переодевалась в сухое платье.
