Юрий Казаков - Во сне ты горько плакал (избранные рассказы)
Саша, покружив в лесу, сморенный жарой, тоже подходил, ложился, смотрел в небо до головокружения. Немного погодя он неохотно принимался за еду, неохотно и хмуро слушал наевшегося, распустившего ремень на брюках Серегу. А тот, позевывая, порыгивая, ковырял спичкой в зубах, пристально и сонно смотрел на какую-нибудь березу и говорил:
– Девки – это не вещь. Ты с девками не связывайся: кино там, клуб, да танцы, да всякие слова ей надо произносить, идейное чего-нибудь, да этих самых слез, попреков не оберешься. Я с ними намучился! Нет, ты возьми бабу...кха! – ба-бу!
– Брось! – с тоской просил Саша. – Как не стыдно!
– Слушай сюда, дура, дело говорю! – насмешливо отвечал Серега и еще больше оживлялся, ворочался, закидывал ногу на ногу. – Даже не бабу, нет, ты на вдову погляди, не на молодую, а этак лет под тридцать пять – самый цимис! – погляди ты на вдову или на разведенную, да чтобы на морду была не прекрасная. Претензий у ней к тебе никаких насчет там женитьбы и прочего, зато уж душеньку с тобой она натешит, уже она натешится... «И всю-то ночку ласкала меня!» – заорал вдруг он и сел, поглаживая ляжки.
– Студент! – скашивая на Сашу налившиеся кровью глаза, начинал он снова. – А ведь и гады мы с тобой! А? Папуасы! Сколько баб по деревням... Пошли домой!
– Иди ты к черту! – говорил Саша, брал ружье, брел в лес, а подумав, плелся за ним и Серега.
III
На пятый день Серега на охоту вечером не пошел, начистил сапоги, накинул пиджак и отправился в клуб.
Саша один бродил по золотившемуся и розовевшему под низким смуглым солнцем жнивью, вспугивал перепелов, с наслаждением стрелял, бегал поднимать их – тугих, теплых, – клал в сумку и устало улыбался, вытирая рукавом пот.
Скоро стемнело и похолодало. Выйдя к реке, Саша разделся под кустами, забелел нежным худым телом, разбежался, взвизгнул, бухнулся и долго плавал, беспокоя гладкую, темную под берегом воду.
Освеженный, легкий, пришел он в деревню, отдал перепелов хозяйке, ужинать отказался, выпил только парного молока, пошел в сарай, немного помечтал по своему обыкновению и скоро уснул.
А Серега пришел поздно ночью, сопя, залез на сеновал, снял сапоги, разделся, потянулся, зевнул и полез под тулуп к Саше. Умявши подушку, устроившись и согревшись, он толкнул Сашу.
– Ну как, настрелял чего? – спросил он добродушно.
– Перепелок... – невнятно, сквозь сон сказал Саша.
– Ну! А я, брат, сегодня запохаживал. – Серега понизил голос: – Такую девку отколол! Третий двор с краю, видал? Оттуда. Девятнадцать лет, черт... Десятилетку кончила.
– Ты же не любишь девчонок, – не утерпел Саша и язвительно усмехнулся в темноте, уже окончательно проснувшись, с удовольствием нюхая, как пахнет подушкой и сеном.
– А это смотря по тому каких, – нашелся Серега.
– Как же ты с ней познакомился? – спросил, помолчав, Саша.
– Ну, это для меня не вещь! Любовь крутить да письма всякие писать – плевое дело!
Он сел, нашарил в темноте брюки, достал папиросы, закурил, лег и продолжал:
– Пишешь, к примеру, ты девке, к примеру, звать ее Люба... Пишешь: «С горячим приветом к вам, Люба, неизвестный вам передовой электрик Сергей Вараксин. Поскольку несем мы героическую вахту на благо всего советского народа, то я весьма интересуюсь, Люба, знать про ваши дела в вашей повседневной жизни и учебе».
Серега засмеялся от складности того, что говорил, и возвысил голос:
– Ты, Люба, писала в своем письме, что веришь в чистую дружбу. Вы, конечно, меня не знаете, но вы скоро меня узнаете путем переписки, а возможно, и личной встречи. А в этом вопросе современности я с вами целиком и полностью согласен и предлагаю свою горячую верную дружбу. Люба, напиши по этому поводу, какого вы мнения. А пока, Люба посылаю вам свою фото, каковой взаимно жду и от вас...»
– А на фото, – добавил он, посмеиваясь, – надо написать так: «Люби меня, как я тебя, и будем мы навек друзья» или: «Пусть этот мертвый отпечаток напомнит образ мой живой».
– Бодяга какая-то, – сказал, тоже улыбаясь, Саша. – Да ты про сегодняшне-то расскажи!
– Ничего не бодяга! – живо отвечал Серега. – Ты еще сопливый, не понимаешь! А такие слова на девок как кислота действуют. Ты со своей философией да с поэзией век дураком будешь. Эх, тебя бы к нашим корешам, они б тебя обработали! Парень ты на лицо симпатичный...
А сегодня так было. Пришел я в клуб. Ну, клуб у них никуда! Наш – новый, с колоннами, два года строили. А у них тут так... изба большая, пятистенка, без печки и без перегородки.
Пришел, закурил, выясняю положение. Народ собирается, но только сперва все девки, ребят нету. Пришел гармонист, начал скрипеть, девки – танцевать. Я к одной. «Разрешите, – это я ей говорю, – с вами пару подметок не пожалеть!» Танцуем. Я это сейчас тонкий намек ей на толстые обстоятельства, что, мол, не мешало бы ей уделить внимание в более подходящей обстановке.
А девка!.. Бока тугие, щеки так и трясутся. Ах ты, думаю, японский бог, в самый аккурат мой вкус! Ну, она мне в натуре отвечает, что она со мной согласна и внимание уделяет, только не таким, как я. Это, значит, я рылом не вышел. Ну, ладно... Вижу – занятая она, дохлое дело. Я опять попритих, выглядываю.
Вдруг смотрю, одна – молоденькая, красивенькая... Глазами так и стригет, губки красненькие, волосом черная, а я блондинок не обожаю вовсе. И главное, с девчонками все крутится, хихикает. А они, которые незанятые, всегда табунком держатся.
Ну, я заметил: глянула она на меня раз, другой. Я тогда к ней, оттираю ее в сторону... Тут движок застучал, дали свет, при свете-то она еще красивше оказалась. Пластинки закрутили, станцевал я с ней пару раз, интересуюсь, кто, мол, такая. Говорит, телятница на ферме. Ну, ладно, предлагаю ей просвежиться. Выходим в сени, оттуда на крыльцо. Правда, ребята уже собрались, там у них все комсомольцы, сознательные, паразиты, – в сенях курили, – кричат ей: «Галя, Галя!» – это ее Галей звать, – фонариками светят, а я боком на нее, шепчу: «Я, тебе, мол, чего-то сказать хочу...» Ну, она задрожала. Они, эти девки, всегда дрожат, прихватишь там ее под руку или лапанешь, она и затряслась.
Ну, она дрожит, а я ходом веду ее по дороге, назад глянул – никого не видать, я давай к ней жаться, а сам покашливаю, молчу, делаю вид, что дюже смущен. «Ты чего, говорю, дрожишь? Замерзла?» – «Не знаю...» – это она-то. Ну, я сейчас ей свой пинжак на плечи. А это, студент, учти, первое дело – пинжак ей свой отдать. Как накинул, так она сразу как мышь.
Так я ее и проводил до самого двора, а пуще всего рад был, что попутно. А то, если б с Горок была, ошалеешь провожать-то! А тут ничего, соседи. За двор зашли, за зады, посидели на бревнышке, я ей про свою жизнь толкую, разливаюсь, говорю идейно, как из газеты, они, такие-то, это любят. А после обжимать начал. Она сперва побрыкалась, потом ничего, сомлела... Сопит, собака, трясется! Через неделю, увидишь, полный порядок в колхозе будет – я с ними умею!
– Подлец ты! – сказал Саша.
Серега захохотал, задирая ноги, шлепая себя по ягодицам.
– Хотишь на спор? Ну? – весело предложил он. И, не дождавшись ответа, все еще улыбаясь, отвернулся, понюхал руки, поерзал, устраиваясь поудобнее, и заснул, вздрогнув несколько раз.
IV
Перепали было дожди, и все быстро заосеняло.
Размокли дороги, крыши и стены дворов потемнели, не спеша, плотно и низко поползли с севера тучи, стало холодно, сено в сарае отсырело, и было страшно вылезать по утрам из-под тулупа.
Но скоро дожди кончились, и все опять засияло последней красотой позднего лета. Золотилась паутина в жнивье и кустах, опять подолгу кровенела, а потом желтела, зеленела вечерняя заря. Опять падала роса по утрам, воздух был резок, и все чаще крыши и траву обсыпал хрусткий иней.
По садам, по полям, по рябинам тучами летали скворцы. В ригах молотили, веяли, воздух был полон тонкими звуками работающих моторов, в город шли и шли машины с зерном, и тончайшая пыль висела сухим туманом над дорогой.
Серега пропадал на гулянках. Охоту он совсем забросил, и Саша ходил один, ходил упорно, утром и вечером, хотя и ему уже не терпелось пойти в клуб. Ему теперь не с кем было перемолвиться словом, он часто задумывался, делался тоньше, отчетливее лицом, скулами. Глаза его стали прозрачнее, больше, и все пристальней смотрел он теперь на встречавшихся ему девушек.
А Серега приходил ночью, шуршал сеном, ложился, начинал сопеть, ворочаться, и пахло от него духами и пудрой. Если Саша спал, Серега будил его и начинал изводить разговорами о Гале.
И вот однажды Серега пришел под утро и не разделся по обыкновению, а сел с краю, снял сапоги, свесил ноги, закурил и окликнул:
– Студент! Спишь ей нет?
– Ну что? – грубо отозвался Саша.
Серега помолчал, покашлял, потом сказал:
– Пол-литра с тебя, студент! Проиграл ты.
– Врешь! – сказал Саша и сел.
– Чего мне врать? В милиции, что ли? – равнодушно возразил Серега, и по вялости, с какой он возразил, Саша понял: не врет!
