Василий Росляков - Витенька
Евдокия Яковлевна тоже смотрела фотографию, тоже ахала, радовалась, а когда Витек пришел из школы, спросила у него, где это он стоит. «Да там…» — отмахнулся Витек. Все-таки от бабушки он отошел уже окончательно, она переживала про себя, но что она могла сделать? Она все больше и больше становилась одинокой в своем доме.
Лелька нарядилась, как месяц ясный, свет от нее во все стороны, челочка, кофточка беленькая с голубыми окантовками по кармашкам, по воротничку, юбчонка мини, конечно, хотя и в райкоме работает, румяненькая, пышненькая, вот уж действительно купеческая дочка. Влетела, сразу праздником каким-то повеяло. Мать полюбовалась, вздохнула. Потеряла мать всю свою былую привлекательность, растолстела, никакой фигуры, одни только щеки сияют, но приоделась, приодеться было во что. Отец нарядился в праздничный костюм, без галстука, душно стало ему в галстуке, шею разнесло, за животом ног своих уже не видит. Зато Витек у них, как тополек, стройненький, ничего лишнего, одни губы припухшие, а так ничего полного. Ресницы, как у девчонки, густые, глаза серые, с голубинкой, длинноногий, не как отец или мать или даже Лелька. Гонит его в рост. Вышли полным семейством, правда, без Евдокии Яковлевны, после инфаркта никуда уж она не годится. Идет счастливое семейство, и Витенькина голова уже над всеми выглядывает.
— Ты только головой не махай там, — отец просит, вроде в шутку говорит.
— Да я и не махаю. — А сам дерг, дерг. Взрослый уже. Ясно, что перенял у кого-то, у взрослого. Нравится ему.
Дворец-то недалеко, почти что рядом. Сперва обошли нижний этаж, всякие залы, в одном бассейн для рыб и разных растений, для красоты, лестницы, украшения, выставки игрушек, другие выставки в закрытых залах. Настоящий дворец. Весь и обойти его невозможно. Все теперь для детей. Не то что было. Борис Михайлович вспомнил, как на трамвае ездил, каждое утро вставай и пошел с пересадками, на двух трамваях, гремит, трясет, до костей этот железный лязг достает. Бросил техникум, на завод пошел, а годиков столько же было, как вот Витьку, а ему вон дворец какой, как в заграничном кино. Хочешь — играй, хочешь — мастери, или рисуй, или спортом, любым видом, занимайся, чего душа желает. Не уходил бы отсюда, так бы и ночевал тут. Да, им теперь все.
— Мам, ты сюда погляди, видишь?
— Вижу, вижу! Отец, погляди, рыбы какие!
И дети, нарядные, живые, шумные, снуют по лестницам, по коридорам и залам, все куда-то спешат и не запутаются в бесконечных переходах, как дома живут. В одно место заглянули, дверь открыли, там балерины танцуют. Настоящие балерины, учатся, В другом месте хор поет. Как поют, господи!
— Я уже не говорю про нас с отцом, и у тебя, Леленька, не было такого.
— Да, мама, я университет в старом здании кончила. Историки и сейчас там, на Моховой.
— Вот она, выставка Витенькина.
Лелька обняла Витька за плечи, и он не противился, ему вдруг дико приятно стало, пусть даже ребята увидят или руководитель их. Это сеструха моя, Лелька, поняли, битюги? Вот уже зыркнули двое. Ну и что? Зыркайте, сколько хотите, Витек не отстранился, в обнимку подошли они с Лелькой к стенду, под стеклом стоит его магнитофон, на беленькой аккуратненькой наклеечке заглавными буквами напечатано — Мамушкин Виктор и название модели магнитофона. Лелька прижала Витька к своему боку и поцеловала его в висок. Дико приятно.
Отец с матерью подошли. Мать улыбается и, как всегда, когда ей радостно, немножко головой поводит из стороны в сторону, глядите, мол, чудеса какие.
— А механическую часть? — спросил отец.
— Сам вытачивал, — сказал Витек и сделал при этом особый знак или жест головой и плечом, который в переводе на слова обозначал: что же тут особенного?
— Да, конечно, вам теперь все можно, — сказал Борис Михайлович и опять вспомнил себя, давние дни, когда приехал в этот огромный город в нежном своем возрасте, в каком находился сейчас Витенька. Увидел себя, деревенского мальчика, поставил рядом с Витенькой — нет, два совсем разных паренька, наверное, и знаться не хотели бы друг с другом. И почему-то жалко стало себя. И как-то безотчетно и вроде совсем ни к чему тронул рукой голову Витька, потеребил волосы.
— Ну, Витек, где у вас тут собрание?
В небольшом зальчике сиденья поднимались уступами, как в театре. Все ряды до самого верхнего были заняты нарядно одетыми родителями и их счастливыми детьми, именинниками нынешнего торжества. Зальчик был освещен слабо, зато невысокая сцена сияла под сильными лампами, как летняя площадка под открытым небом. Председательствовала крупная женщина, одетая как-то неофициально, в цветастое платье, и была похожа на хорошо обеспеченную домохозяйку. Рядом сидели еще двое: лысый человек в довольно поношенном костюмчике с короткими рукавами и молодой парень в свитере, представитель комсомола.
Женщина объявляла, вызывала авторов изобретений, то есть детей, молодой человек отбирал соответствующую грамоту и подарки, передавал женщине, и та вручала дипломы, грамоты и подарки юным изобретателям, которые отделялись от счастливых родителей, проходили между рядами под лучезарным светом глаз всего зала, поднимались на сцену, в сиянии ранней своей славы. Если экспонат удобно было демонстрировать, его демонстрировали, показывал сам автор или группа авторов. По сцене то и дело что-то передвигалось, гудело, тарахтело или тихонечко скрежетало и повизгивало железными конструкциями. Тяжело, со скрипом, робот поднимал руку, переставлял ноги, мигал разноцветными глазами и железно что-то неясное говорил. На длинных тросах колесили танки, бронемашины, сложными путями двигались другие машины, управляемые по радио, даже летающие модели современных самолетов были показаны в этом небольшом зале. И уж совершенно исключительными были сами авторы, юные техники и изобретатели, в красных галстучках, маками расцветавших на груди, и без галстуков уже, с комсомольскими значками на беленьких рубашках, вихрастенькие, причесанные, с челками и стриженые, белоголовые, как пшеничная солома, рыженькие, черные, как галчата, и у всех по-разному сияющие глаза, по-разному смышленые, умные лица. Смотреть на это можно было без конца, и нельзя было смотреть без слез, все время застилавших родительские глаза.
Катерина то и дело толкала в бок Бориса Михайловича: а этот, мол, гляди ж ты, от горшка три вершка, а что учинил, а робот, робот, страшилище, а с ними, гляди, девчушка, ах ты пичужка, молодчина какая, тоже изобретатель. Борис Михайлович только вздыхал да украдкой вытирал глаза, вот слаб стал на слезы, стареть начал, раньше, бывало, черта с два выдавишь у него слезу, а теперь просто деться некуда. Витька выкликнули. Встал он, перелез через коленки отца, между ним сидел и матерью, перелез через коленки, а Лелька еще достала его, руку пожала, и пошел Витек, тоже освещенный лучезарным светом сотен глаз, тоже к сиянию своей ранней славы. Поднялся по лестничке на сцену, и вот опять немножечко заносчиво голова приподнята, вот он подошел каким-то особым, вроде и не детским, шагом к этой председательше, и она сперва объявила, что вот, Мамушкин, мол, Витя, Виктор, за изготовление оригинальной конструкции магнитофона ММ-2-14, что расшифровывается так: магнитофон Мамушкина, рассчитан на две скорости, автору четырнадцать лет, ММ-2-14, — награждается дипломом первой степени, грамотой горкома комсомола и ценным подарком, а именно заварным мельхиоровым чайником с расписной чашкой и таким же блюдечком. Все это по очереди вручала председательша в цветастом платье и после каждого предмета жала Витьку руку, которую он протягивал ей под страшный гром и рукоплескание зала. От рукоплескания, почти непрерывного, шумело в ушах, а сцена расплывалась в какое-то яркое, многоцветное пятно. Борис Михайлович даже как-то и не заметил, что Витек уже сошел со сцены и там вызывали уже другого, все у него расплывалось. Мать приняла на руки подарки, которые неловко едва донес Витек до места, а Лелька все время ерзала и подскакивала, схватила Витька за голову и звонко, на весь зал, расцеловала.
Немного отсиделся, собрал себя в руки, все же отец был, мужчина, Борис Михайлович сказал:
— Спасибо, сынок, порадовал нас.
Дома, конечно, был учинен праздник. Шампанского купили.
— А ребенку можно? — спросила Катерина. Уж очень ей было хорошо.
— Можно, — сказал отец и сам разлил шампанское.
Мамушкины были в полном составе, и бабушка Евдокия Яковлевна тоже сидела за столом.
— За тебя, Витек! С матерью чокнись, с Лелькой, ну, у бабушки водичка, все равно чокнись.
Выпили! Прозвенели синие фужеры, из синих пили, дружно осушили их и радостно перешли к закускам. Витек выпил скромненько, с видом заправского алкоголика, которому эту безделицу, шампанское, и пить-то не особенно приятно, но, подчиняясь, он скромненько выцедил и скромненько поставил синий фужер. Закусить было чем в этом доме. «Пока мать у вас есть, — говорила Катерина, — не помрете с голоду». Это верно. Из ее буфета тут были все сладкие продукты и комсоставская, как называл ее Борис Михайлович, рыба, и красная икорка, а также и черная, пряная селедочка в красивых баночках, балычок, семужка с лимончиком и горячей картошкой. Картошка бабушкина. А у самой стенки, в которую упирался стол, у стенки стояли диплом, грамота, мельхиоровый чайник и разукрашенная цветами чашка с блюдечком, то есть вся Витенькина награда. Когда все выпили, отец сказал, начал было говорить:
