Николай Серов - Комбат

— Не оригинальное начало, господин полковник, — заметил комбат.

— Это как вам угодно, — усмехнулся пленный.

— А если хорошенько поразмыслить, господин полковник?

— Позвольте задать вам один вопрос?

— Задайте.

— Если бы вы попали к нам в плен и я бы спросил у вас численность войск, их расположение, намерения командования, вы бы ответили на эти вопросы?

Тарасов не сразу нашелся, как и ответить. Его поразило, что этот человек смел себя сравнивать с ним.

— Вы думаете, что говорите?

Он даже руками развел, не зная, как высказать то, что было в его понятиях и чувствах.

— Не удивляйся, комбат, — заметил молчавший до этого начальник штаба, — у бандитов тоже есть свои правила чести. Они ведь тоже считают позором выдать товарищей.

— Разве только.

— Вы можете называть меня как угодно! — сверкнув глазами и даже махнув в сторону Тарасова рукой, крикнул полковник. — Это ваше дело. Но я говорю с вами только для того, чтобы вы не имели напрасных надежд и поберегли свои и мои нервы. К чему попусту тратить время?

— Ну, это как сказать, — жестко заметил комбат.

— Бросьте, — снова махнул рукой пленный и усмехнулся. — Чего зря пугать меня. Ничего вы мне не сделаете. Не часто говорю теперь по-русски, забываю хорошие русские речи. Как это у вас говорится? A-а, вот: потопаешь, потопаешь, да и не слопаешь. Так, кажется?

— Откуда вы знаете, сделаю я вам что или нет? — спросил Тарасов с такою искренностью, что полковник невольно улыбнулся.

— Я, молодой человек, имел честь окончить Петербургское юнкерское училище, а потом дослужиться до командира роты в русской армии. Так что кое-что о русских знаю. А как у вас теперь, не трудно было увидеть. Когда вы увидели у меня вот это, — полковник показал на подглазину, — ваш разведчик ведь, в сущности, извинился, сказав: «Брыкался, стерва». Мы бились, как у вас говорят, не на жизнь, а на смерть, и этот синяк мне посадили в схватке, а разведчик и то извинился. Значит, в другом случае применить силу и подумать нельзя. Это у вас невероятно. Разве я не прав?

— Да-а-а, господин полковник, ничего не скажешь, — неожиданно за спиной Тарасова раздался голос комиссара, — вы действительно кое-что знаете и, главное, все учитываете.

Тарасов так был занят пленным, что и не слышал, как вошел комиссар. Порывисто вскочил, обернулся, только и мог выговорить на радостях:

— Вернулся, жив!..

— Я-то вернулся…

Комиссар сел против пленного и, продолжая прерванную Тарасовым мысль, заговорил:

— Каролайнен сказал мне, кто вы, господин полковник, но все же я не думал, что вы будете спекулировать на нашей доброте. Зачем же насмехаться: потопаешь, потопаешь, а не слопаешь, как вы изволили выразиться? Разве гуманность так уж смешна, по-вашему?

— Вы не так меня поняли, — вроде даже смутился пленный.

— А как вас следует понимать?

— Очень просто: не надо ни хитрить, ни пугать меня.

— Хорошо, давайте говорить просто, по-солдатски.

— А зачем? Если вы старший командир, я только повторю — сведений никаких не дам, если же младший, не понимаю, чего с вашей помощью надеется добиться ваш командир?

— Я комиссар.

— Ах вот что, — усмехнулся полковник, — вы надеетесь меня сагитировать.

— Ну что вы! — рассмеялся комиссар.

— Но что вы от меня хотите?

— Кое-что уяснить и понять. Согласитесь, вы необычный пленный. Вы знаете наш народ близко и не первый раз воюете против нас. Но ведь вы воевали и вместе с нашими солдатами. Не всякому доводится пережить такие повороты в судьбе. Не так ли?

— В революции не один я пережил такое. Но что вас-то интересует теперь?

Разговор у них шел так, что только кончал говорить один, начинал другой, и Тарасов не успевал сначала, а потом и перестал следить за выражением их лиц, за тем тоном, каким говорилось — теперь вся суть была в словах, и он внимательно слушал.

— Скажите откровенно, господин полковник, вот вы, лично вы, неужели всерьез надеетесь победить нас?

— Я знаю не только то, что вы отметили, но и всегда имел отличные оценки по истории в Петербургском юнкерском училище. Я знаю, надежды победить Россию напрасны.

Тарасов понимал, что комиссар говорит не зря все это, он более опытно ведет допрос, и сдержал себя. Начальник же штаба не выдержал, быстро шагнул к пленному и, наклонясь к нему, крикнул:

— Так какого же дьявола вы лезете на нас?

— Молодой человек, молодой человек, — глядя на лейтенанта с грустной улыбкой и покачивая головой, проговорил пленный, — и я ведь был молод и так же горячился когда-то. Все мне было ясно. Все! И судил, и жил, как у вас говорят, — напропалую, да поукатали сивку крутые горки. Так ведь, кажется, говорится?

— Я никогда не поступлю вразрез со своими убеждениями! — горячо воскликнул лейтенант.

— Желаю вам такого счастья в жизни, — с какою-то насмешливостью и в то же время вроде искренностью проговорил пленный, глядя на лейтенанта все так же по-доброму.

«Ишь, заигрывает!» — рассердился Тарасов и, подойдя к начальнику штаба, покачал головой и сказал:

— И ты еще веришь его словам? Напрасно. Все они, — он кивнул на пленного, — как возьмешь за горло, кричат: «Гитлер капут!» Все они выторговывают себе сочувствие. Знакомое дело.

— Конечно, приятного мы друг другу ничего не сделали, и я понимаю вашу злость, — заметил пленный, — но вы зря обвиняете меня в притворстве. Выторговывать мне нечего. Выторговывают в плену от страха и предательства. А я вам пояснил, что бояться мне нечего, предавать не собираюсь.

— Но согласитесь, понять вас трудно, — сказал комиссар.

— Возможно, — согласился пленный, — мы в разном положении и разные люди.

— Все это чепуха, — махнул рукою комиссар, — как бы ни были разны понятия у людей и сами люди, только круглый дурак будет делать дело, видя, что оно напрасно. А вы человек неглупый. Так что позвольте и мне не поверить вам.

— Как хотите.

— Но ведь одно с другим никак не вяжется. Воевать так зло, как вы, и не верить в победу, по-моему, нельзя.

— Я солдат, вот и все. А солдат должен безупречно делать свое дело. Что это будет за армия, если каждый начнет делать, как вздумается и что захочется? Вы в своей армии позволите это?

Этот аргумент, видимо, был неопровержимым для полковника, и он, выложив его, явно надеялся, что крыть будет нечем и разговор прекратится.

— Удобную вы нашли для себя норку, господин полковник, — насмешливо проговорил комиссар, — мне велят— я делаю, а остальное не мое дело. Только в этой норке от людей не спрячешься. Подите, объясните матери нашего солдата, которого вы убили, что сделали это оттого, что вам так велели, — поймет она это и простит вас? Ну, как вы думаете? Молчите. И то ладно… По-нашему, полковник, это преступная философия, — спокойно продолжал комиссар. — Мне велят, я и делаю. Эго самооправдание не убедительно. Вы лично тоже причастны к тем страданиям и смерти, что принесли нам, и с вас никто не снимет вины за это, если вы сами не снимете ее с себя, не оправдаете себя действиями, искупающими эту вину. Комиссар продолжал горячо, убежденно: — Неужели ваш долг перед собой не велит вам поступить так, как говорят вам ваши убеждения? Если, конечно, вы искренни. Вы же говорите, что война с нами — напрасное дело для вас, так надо делать все, чтобы она кончилась, Это ведь только на пользу вам и желанно нам.

— Долг перед Родиной, долг перед народом, долг перед присягой, долг солдата, долг перед семьей и детьми, долг перед товарищами — все это истины, и все очень путано, но на войне не только это на тебе висит. Вам, комиссар, меня не понять, нечего и говорить.

— Почему же. Я, например, знаю, что удержаться от драки трудней, чем драться. Ума и мужества больше надо. Понимаю я, что и в жизни все не так просто, но я отказываюсь понимать оправдания в убийствах и преступлениях. А вы, значит, другого мнения?

— Давайте проще. Ведь вы все это говорите неспроста.

— Конечно. Если вы убеждены, что война с нами — ошибка для вас, то ваш долг делать так, чтобы с этим скорее было покончено, а значит, помогать нам. Другого ведь выхода нет. Мы будем воевать, пока не разгромим вас. Уступать мы просто не можем. Кто же согласится потерять Родину? Для нас ведь вопрос стоит так. Вы, наверное, знаете, что драться мы умеем, и на зло у нас хватит силы, и на добро всегда найдется добрый отзыв. Вспомните, кто дал свободу вашей родине, полковник? Зачем же за добро платить злом?

— Я не политик, не от меня это зависит.

— Опять вы за свое. Но ведь вы же лично с ожесточением воюете против нас.

— Война имеет свои законы. На войне кто кого. Не ты, так тебя.

— Так сказать, инстинкт самосохранения, — покачал головой комиссар. — Но это же смешно. Вы убиваете, чтобы не убили вас. Ну, а кто первый начал убивать? Допустим, вы в этом не виноваты, допустим. Вы оправдываете себя высокими понятиями. Надо же самому себе казаться благородным. Но вы делаете подлое дело, и его ничем не оправдать. Если, конечно, решительно не отказаться от него.