Василий Казанский - Из моих летописей
Слушал я Ваню и вдруг открыл: да ведь и я, вспоминая былые охоты, не думаю о добыче, зато живо вижу вновь — то апрельский оранжевый закат и величественный шум глухариных подлетов к току, то сырой осенний день и яркие в туман голоса гончих, то озеро, светящееся сквозь старый сосняк, то сумерки могучего ельника…
Сидели мы, беседовали. Над нашими головами мягко, задушевно шумели сосны — хорошо было! Вдали на озере запоблескивали на волнах словно огоньки — это погода задумала исправиться: тучи разорвались, и в разрыве спокойно и уверенно заголубело небо и выглянуло солнце. Слабые волны, бесцветно катившиеся по озеру, вдруг стали синими-синими…
Вдали тетерев забормотал.
Грусть в его песне есть, а слушать ее — большая радость!
После войны
Была война, а мы остались живы.
Е. Долматовский
Конец лета того уже довольно далекого года я проводил в лесном краю, в деревне Заветово.
Лето ушло и как эстафету оставило сентябрю желтые пряди на березах, румянец на кронах молодых осинок. Поседели травы; лишь на поздних покосах свежо зеленела отава.
Сентябрь, едва пришел, сразу же стал по утрам серебрить инеем все: и травы, и жнивья, и овсы, еще не убранные колхозом.
Несколько вечеров мы с Сергеем Батраковым ждали на овсах медведя. Но зря: мы караулили на одной полосе, а он являлся на другую; завтра мы садились на этой другой, а зверю приходила фантазия кормиться на нашей вчерашней, а то еще на какой-то третьей. Такая канитель обычна там, где много мелких полос овса раскидано по лесу.
Не лучше ли вечерней зарей постоять на утином перелете? Охота на уток в Заветове небогата. В трех километрах от деревни в лесной долине протянулась цепочка из четырех полуозерков-полуболот. Мало там бывает выводков крякв и чирков, зато дальше в лесу, примерно еще в часе ходьбы, белеет озеро покрупнее и уток там побольше. Должно быть, птица с этого Лебедина полетывает и на нашу цепочку, которую зовут Канавино.
Пошли мы на Канавино, стали на перешейках.
Охота охотой, а природа сама по себе влечет. И особенно хороши в ней зори, их разнообразная красота.
Зори — сколько в них красок!
Та зоря была студеная, оранжевая, совсем безветренная, такая, что мне с болота ясно слышалось падение листка на опушке леса.
В этой полной тишине свист утиных крыльев доносился издалека, и можно было хорошо подготовиться к выстрелу, не то что в ветер, когда утки нежданно-негаданно возникают у тебя над головой.
Но не этой выгодой, не этим предупреждением дорога тишина, не тем, что, может быть, подарит тебе побольше добычи. Уж очень красив сам тонкий, звенящий звук полета — один из подлинных звуков извечной природы, так вот и проникающий в самую душу. Слушать его — наслаждение.
Уток летело немного, да и те больше стороной. Все же пострелять удалось. Я взял тройку чирят, а Сергей — чирка и крякву.
Пошли домой. Заря не совсем погасла, а над лесом уже поднялась большая желтая луна. Легко было идти по прохладе.
Сергея, перхавшего еще на болоте, вдруг схватил сильный приступ кашля. Пришлось остановиться. Сели на пеньки.
— Что с тобой? Простудился, что ли?
Сергей только рукой махнул:
— Туберкулез…
Я и не знал, что Батраков так серьезно болен, привык к его покашливанию. Думалось: это, мол, что-нибудь так… А дело-то, оказывалось, было неважно. Так вот почему Сергей так худ и сутул и в тридцать пять лет стал седым стариком. Вот почему он мало работает в колхозе, да и то на легких работах! А я-то считал — лень…
— Надо лечиться! — вырвалось у меня.
— А я и хожу по докторам. Лечат, да без пользы. Говорят, запущено.
— Уж не в плену ли ты захватил эту неприятность? (Я знал, что Сергею довелось несколько лет страдать в немецком плену.)
— А то где ж? После победы я оттуда выбрался довольно скоро. Эх! Думал, дома пройдет. Да вот уж третий год как дома, а вроде только хуже становится.
Неизбежно заговорили о войне. Батраков рассказал мне свою историю, к сожалению обычную.
Осенью сорок первого года стрелковый полк, в котором Сергей воевал под Ленинградом, потерял связь с командованием и с другими частями, был окружен… Остатки полка оказались в плену.
— А каково советским солдатам доставалось в плену, про то в книгах и в газетах много писано. Чего тут говорить! Фашисты не люди!
Потом Батраков рассказал, как бежал из плена, как попался…
— А как попался, сам понимаешь, тут еще хуже пришлось. Не бывать бы живому, кабы война не кончилась…
Опять его стал мучить кашель.
Я старался успокоить Сергея:
— Помолчи, друг. Пусть кашель уймется.
Сергей затих, слышно было только его хриплое дыхание… Некоторое время мы сидели молча. В чистой лесной тишине донеслось издали: «Йох!.. Йох!.. Йох!.. Йох!..»
— Слышишь, Сергей Ефимович, лось супругу ищет.
— Слышу… — мой товарищ отдышался: — Вот бы убить да мяса насолить — вся семья целую зиму сыта. Ребят хоть когда-нибудь подправить. А то ведь Мишке девять, а Машке семь — самый рост, а еда одна картошка!
Он только и думал, что о детях. А его Миша и Маша войну едва пережили…
Когда Сергей пошел на фронт, на руках у его Фени остался двухлетним Миша, а к новому сорок второму году родилась Маша. Одна осталась солдатка с двумя крошками. Да еще весть пришла, что Сергей пропал! Родных рядом ни души, а колхоз — много ли могли помочь люди, когда самим тяжко, когда в деревне одни вдовы с ребятишками да старики? От кого тут ждать помощи? Билась солдатка, вытянула ребят… А поголодали они немало!
Хорошо бы Сергею лося добыть, да никто не позволит.
— Убить не штука. Приманить его сейчас просто. Бык на драку вплотную примчится. Только у нас с тобой лицензии на него нет.
— А ты умеешь манить?
— Конечно, умею (вабить лося на реву дело нехитрое, нужен только хороший слух, чтобы охать в тон да не частить).
— А ну попробуй, не придет ли?
— Да ведь, Сережа, инструмент нужен.
— А какой тебе инструмент?
— От керосиновой лампы стекло семилинейное, а то хоть и десяти.
— Стекло найдем. А завтра пойдем манить-то?
— Ладно. Только без ружья.
— Ну вот! Без ружья! Хоть и стукнем одного — кто узнает? — сердито возразил он и добавил, о чем думал всегда: — Ребят подкормил бы!
Но я, разумеется, настоял на своем.
Не раз замечал я, что лоси ревут на Разумовой и на смежном с нею Журавином болоте. Туда мы и пошли на следующий вечер перед закатом. Было прохладно и тихо, как вчера. Садившееся солнце снизу подсвечивало облачинки, не то медленно плывшие, не то замершие на месте.
Лишь стали мы спускаться с кряжа к болоту, как над нашими головами с сердитым креканьем вырвался из шумной осиновой кроны глухарь и улетел. Сергей расстроился:
— Вот не велел брать ружья! Ребятам бы!..
Отошли мы болотом от суши метров на двести, сели на кочку в группе корявых сосенок. Перешептывались, но не курили: я сроду не табачник, а Сергей бросил из-за болезни.
Солнце коснулось леса краем, потом все утонуло в нем. Но вершины крупных деревьев еще светились недолго, озаренные солнечными лучами, да сияли края облаков.
В темнеющем небе пронеслась стайка чирков, частя крыльями: «Свисвисвисвисвисви…» Закат разыгрался красками багряных и малиновых тонов, суля назавтра ветер, но сегодня, на наше счастье, стояла тишь, ни один листок не шелохнет. По этой-то тишине и услышали мы уже в густых сумерках далекие, далекие вздохи, доносившиеся откуда-то из-за леса, чуть видимого сквозь редкий низкорослый сосняк болота.
Рев близился, подаваясь вместе с тем все левей (как же не подходит, на мой взгляд, слово рев к стонам-вздохам лося, и грозным, и в то же время томным!). Приложив ко рту узкий конец стекла, я начал вабу, охая в стекло, как в трубу:
— …Йох!.. Йох!.. Йох!.. Йох!..
Бык замолчал, вслушиваясь, определяя, где соперник… Я тоже перестал подавать голос, чтобы зверь не разобрал то, чего ему не следовало понимать… Он снова принялся охать, круто повернув прямо на нас. Звуки его вздохов вдруг сразу стали отчетливее, и пошло откликаться им эхо: это лось спустился из лесу на наше болото. Вновь он смолк. По-видимому, остановился, слушал. В эту минуту где-то далеко вправо от нас, пока еще невнятно, послышались стоны другого быка. Я — скорей за стекло! Нужно было не дать «нашему» быку броситься к тому, дальнему! Я йохнул только три раза, напрягая все внимание, чтобы не сфальшивить. На близком-то расстоянии лось легко может заметить ошибку, обман.
Получилось у меня чисто:
— Йох!.. Йох!.. Йох!.. — и томно, и с легкой хрипотцой, и с суровым отрывом.
Лось бросился вскачь к близкому «врагу», только болото зачавкало под его ногами. Он малость промахнулся и показался на чистине между сосенками шагах в пятидесяти правее нас.
