Борис Изюмский - Алые погоны

— Гораздо лучше. Только двое не успевают.

— Ну вот, видите, — словно найдя в этом подтверждение своей мысли, сказал Полуэктов. Он осуждающе посмотрел на Беседу.

— Воспринимая все полезное, приемлемое для нас, у кадетских корпусов, мы не думаем их копировать, ибо содержание работы наших училищ, их цели совершенно иные. Это учебные заведения нового типа: мы создаем советского военного человека. Разумная строгость, воинский порядок необходимы, товарищ Тутукин, но ошибочно и односторонне будет свести дело только к этому, забывая, что мы для детей все: дом, родители, семья. Думаю, заблуждается и уважаемый Семен Герасимович, требуя изгнания ленивых. Что и говорить, категория эта очень неприятная, но разве не мы с вами должны лентяев сделать радивыми? Мы, и никто другой!

Генерал сделал паузу и, пряча записную книжку, в которой делал пометки, слушая выступления, закончил:

— Дело наше благородное, новое. Надо терпеливо собирать золотые крупинки опыта и обобщать, обязательно обобщать. Знание только фактов никчемно, если нет творческой переработки наблюдений жизни… Помните, Драгомиров писал, что мул принца Евгения и после участия в десяти кампаниях не стал более сведущим в военном деле. Разговоры о том, кто в училище центральная фигура — преподаватель или воспитатель, схоластические, товарищ Стрепух. Не надо нам этого местничества, не к чему решать, кто в центре, кто на фланге, кто более ответственный, кто менее. Делить нам нечего, цель у нас одна — подготовить советских офицеров, и ей должны быть подчинены общие усилия.

После педагогического совета начальник политотдела попросил капитана Беседу задержаться.

Когда за дверьми кабинета скрылась последняя фигура, полковник спросил у Беседы:

— Вы уверены, Алексей Николаевич, что сделали все, что могли, с Каменюкой?

— Уверен! — самолюбиво ответил Беседа.

— А я нет! — мягко сказал Зорин. — Вы с мальчиком работали недостаточно.

«Сколько ни работай, — с горечью подумал Беседа, — спасибо не скажете… Вам хорошо рассуждать — „недостаточно работаете“».

— Я могу подать рапорт об отставке! — обидчиво произнес он.

— Вы, капитан, не уподобляйтесь своим ребятишкам, которые, чуть что, предлагают: «Ну, исключайте из училища, не боюсь». — В голосе Зорина послышались резкие нотки. — Я требую от вас, как от коммуниста, найти решение этой нелегкой задачи и помочь Артему стать человеком. Это в наших силах!

— Слушаюсь, — хмуро ответил капитан.

— Да не в «слушаюсь» дело, Алексей Николаевич, а в том, чтобы вывести мальчика в люди… Тут педагогического рецепта не пропишешь, да и не собираюсь я заниматься этим. Но мне кажется, что к Артему и вообще ко всем им отношение должно быть теплее, интимнее. Чтобы чувствовали они отеческую заботу. Не напускную, служебную, а искренне-отеческую А у нас порой проскальзывает что-то от былого бюрократизма военного ведомства. Даже вот в этом вашем «слушаюсь», что вы сейчас сказали! Ведь маленький человек должен не трястись перед нами, не начальников страшных видеть в нас, а уважать, льнуть… Давайте вместе подумаем, что делать…

«Уйду в гражданку, — сумрачно размышлял Беседа, спускаясь по широкой лестнице учебного корпуса. — Директором школы буду. Сам себе хозяин. Ни перед кем не тянись, не замечай, сколько у кого просветов да звездочек. И бюрократом не назовут. Уйду!..»

Самым обидным в разговоре с начальником политотдела было то, что Беседа чувствовал правоту Зорина и свою беспомощность как воспитателя. Алексей Николаевич с неприязнью вспомнил преподавателя педагогики в институте, где он учился. Это был еще не старый, но вечно небритый, неряшливо одетый человек, с невыразительным голосом и смешной фамилией — Гулькин.

Сына Гулькина, ученика шестого класса, выгнали за недисциплинированность и лень уже из двух школ города, и папаша в каждой из этих школ обличительно кричал, обнаруживая неожиданные признаки темперамента: «Чуткости нет!.. Проникновения в душевный мир ребенка нет!.. Воспитательных навыков нет…» На лекциях он бесстрастно вычитывал из потрепанной тетрадочки сведения о педагогических взглядах киршенштейнеров, дьюи и гербартов, заслуженно предавал их анафеме, но ни о каком «проникновении в мир ребенка», ни о каких «воспитательных навыках» никогда не рассказывал.

За четыре года учебы в институте никто ни разу не говорил с будущими преподавателями об очень важном: о «технологии» воспитательного процесса, о его «инструментовке». Как беседовать с учеником один на один? Каковы пределы «допусков» педагогического гнева? Как учителю владеть жестом, взглядом, голосом, нервами, мимикой? Как преодолевать неписаный закон «сопротивления личности», в силу которого одного возьмешь только обходным движением, другого лишь лобовым штурмом? То есть никто не говорил о тех тысячах решающих «мелочей» профессии, о которых лучше всего мог бы рассказать студентам учитель, проработавший в школе много лет, знающий цену этим «бесконечно малым величинам» профессии.

На кафедре педагогики, видно, предполагалось, что все это «само придет», как умение плавать к человеку, брошенному в воду. Но сколько молодых педагогов «пойдет ко дну» после первых же уроков, сколько будет годами барахтаться, не научившись плавать, будет неэкономно тратить энергию, открывая давно открытое, — об этом вряд ли кто-либо думал.

Будущие воспитатели, конечно, понимали, что Гулькин — случайная фигура на кафедре. В институт пришли люди, всей душой стремящиеся к воспитанию и обучению подрастающего поколения. Но горькое чувство обиды за педагогику, за эту великую и чудесную науку, возникало не только у Беседы.

Алексей Николаевич спустился по лестнице и повернул в читальный зал. Из темноты выступила чья-то фигура. Беседа пригляделся и узнал Максима Гурыбу.

— Товарищ капитан, у меня перышко есть для самопишущей ручки, а у вас ручка. Я хочу вам перышко подарить.

— Спасибо… Теперь у меня будет запасное.

Мальчик отошел в сторону, но тотчас снова догнал Алексея Николаевича.

— У меня еще одно есть, — Максим с усилием раскрыл ладонь, и видно было, что он решился отдать свое богатство лишь потому, что хотел еще раз услышать слово благодарности, и был рад, когда офицер сказал:

— Большое спасибо, но лучше оставь себе. Если понадобится, я попрошу.

И у Беседы сразу отлегло от сердца; подумалось, что нет, теперь от них никуда не уйдет и, наверно, прав Зорин: поспешил он, Беседа, зачислить Артема в неисправимые.

ГЛАВА XVI

В 21.15 по этажам, поротно, выстроилось училище. Дежурный по училищу капитан Волгин, высокий и такой широкогрудый, что несколько орденов были почти незаметны на его кителе, оглушительно возвестил:

— Приступить к вечерней поверке!

Команда раскатилась по коридорам, и ей навстречу послышались отклики из строя:

— Я! я! я! я! — то тонкие, то басистые.

Генерал принимал доклады на площадке второго этажа, там, где перекрещивались пролеты лестниц. К нему поднимались и сбегали вниз командиры рот. В напряженной тишине раздавалась скороговорка Тутукина, слышался меланхолический голос Русанова.

Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды и, хотя это повторялось каждый вечер, всех неизменно охватывала взволнованность.

Под марш расходились роты. Уехал генерал. Погрузился в темноту актовый зал.

Словно убаюкивая, труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел по коридору, и шаги замерли в отдалении.

В спальнях, уже в темноте, суворовцы обменивались последними в этот день фразами, скрипели койками, устраиваясь поуютней, плотнее подвертывали одеяла.

И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась по коридорам, тускло освещенным уходящими вдаль матовыми шарами плафонов. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.

Володе не спалось. Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза и, как учили его в детстве, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг вошла мама, села рядом на постель, рукой, тонкой и легкой, провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?», припал бы к ее коленям, и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакали над тем, что нет у них отца, что обидел он, Володя, ни за что ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…

Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери и как отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти: «Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем!»