Александр Малышев - Снова пел соловей
— Это Глашка-перестарка, — сказал кто-то у самой стены.
— Унтерша, — фыркнул и прошептал другой голос.
— Ну, и закрывай, не больно-то жалко.
— И чего ей не спится?
— Старая дева, вот что.
— Обзывайтесь, как угодно, но ведь в самом деле пора, — тут выдержка изменила Глаше. — И не смейте лезть в окна, — предупредила она. — Я все одно прослежу…
— У-у, унтерша!.. Хи-хи-хи, ха-ха-ха! — раздалось ей вслед.
Глаша вернулась на крыльца Там, в полосе света, рядом с худенькой, стройной Верочкой темнела еще одна фигура — в белой рубашке, с широкой квадратной спиной.
— Здравствуйте, — сказал Сергей и посторонился. Вера выглянула из-за его плеча.
— Никого?
— Если бы. Полный двор. И идти не хотят.
Вера вздохнула, строго свела брови.
— Безобразие. А все первый этаж, профтехшкола. Их бы надо переселить на самый верх.
Сергей улыбнулся.
— Будто ты не была в этой школе.
— Я режим не нарушала.
— Ну, да, — кивнул он. — А кто это со мной перед самой армией до утра там пробыл, ну-ка, скажи?
Вера, смущаясь и сердясь одновременно, ткнула его кулачком в грудь.
— Мешаются тут всякие. Ты хоть семейные тайны не выдавай. — Она вгляделась в темное лицо Глаши и погасила улыбку. — Ладно, отправляйся, нечего тут. Видишь, у нас дела. — Сергей, усмехнувшись, пошел, обернулся у выхода на тротуар и поднял руку над головой: дескать, пока. — Иди-иди… Вот уж неотвязный!.. Значит, так, — совсем иным тоном начала Вера, перестраиваясь внутренне на докучливые, неизбежные при ее должности общественные заботы. — Мы сейчас запрем двери и пройдем по нижним комнатам. Кто не на месте — на карандаш и на бытсовет.
— Пустое дело, — обронила Глаша, закрывая двери и задвигая засов. С нее достаточно было уже того, что она три часа отсидела в коридоре за больную вахтершу. Не хватало еще хоть чем-то оправдать то прозвище, каким ее наградили сегодня.
— Ну, нет, — твердо возразила Вера. — Так и сделаем. Не терпеть же это безобразие. Если так дальше пойдет, у нас парни заполночь будут шастать по коридорам.
Глаша повернулась к девушке, всю ее охватила одним взглядом, как сфотографировала. Ничего не скажешь, миленькая, но уж больно активна в последнее время. Или счастлива так, что других не чувствует и себя, прежнюю, начисто забыла, забыла, что такой же была девчонкой, глупенькой и отчаянной, или виной всему ее комсомольская должность, вот так положено и никак иначе. А в жизни-то, в настоящей жизни, как раз и бывает иначе, по-всякому иначе, не любит она нормы-то…
Около часа потратили они на обход комнат первого этажа. Всякий раз комната оказывалась запертой. Вера жестко, требовательно стучалась, открывать ей не спешили, иногда затевали разговоры через дверь: кто да зачем, да «мы уже спим», а тем временем за дверью слышались дребезжание оконных рам, громкий шепот: «Клавка, Нинка, проверяют!», «Да прыгай скорей, Витька. Пиджак-то держи…» В одной из комнат вместо четырех девушек оказалось три, да и парень что-то замешкался: войдя, Вера и Глаша видели, как он выпрыгнул и побежал от окна прямо сквозь кусты, шума и треска наделал.
— Как вам не стыдно, девочки! — отчитывала Вера. — Где Чернецова?
Девушки переглянулись сначала, потом одна, посмелей, ответила:
— А вона до кухни пишла.
— Ну, да, она на кухню, а вы дверь заперли. Зачем врать-то?.. Ладно, на бытсовете поговорим.
Была там еще одна девушка, не из этой комнаты, из другой, со второго этажа. Она сперва молчала, и проверяющие ее словно бы и не видели, но потом не стерпела, вскинула голову и заговорила:
— Чего ты, Верка, строжничаешь? Ну, ладно бы она, — кивок на Глафиру, — ей-то вспомнить нечего, а тебе-то есть что.
— Монахова никак? — узнала Вера. — А ты почему здесь?
— В гости пришла. За бигудями.
— Через окно?
— Нет, через дверь, — зло ответила Монахова и этим только подтвердила: да, через окно.
— Ну, с меня хватит, — оборвала Глаша, устало вздохнув, — пошли. Не стоять же возле их, да и мне на утро. Если они себя не берегут, нам-то зачем? Как хотят…
Она повернулась и пошла, и Вера, помедлив для приличия, последовала за ней. На втором этаже они простились, обе — с чувством облегчения: одна потому, что можно опять забыть о высокой своей комсомольской должности и не заботиться о том, что по сути-то ей уже безразлично; другая — из-за проверки этой, одна бы не стала она ходить по комнатам, и без того несладко.
Первый час ночи был уже на исходе, но подруга Глаши по комнате Тамара Баландина еще не ложилась. В халате поверх сорочки и шлепанцах на босу ногу она сидела на кровати и разбирала свои бумаги.
— Слышь, — повернулась она к подруге. — А у меня страховка кончается. Надо будет еще застраховаться. Только вот не знаю, на сколько: на тыщу или опять на пятьсот?
— Не все ли равно, — ответила Глаша, разбирая свою постель — аккуратную, полуторную, чистую и одинокую.
— Вот и я прикидываю, — согласилась вроде бы Тамара. — А попробую на пять лет. Племяш мой, Валька, из армии вернется, обженится, это уж непременно, он у нас видный молодец, а тут ему и подарок как раз к свадьбе, от тетки. — Она замолчала, задержалась взглядом на вышитом крестиком портрете Есенина. — Кудрявый тоже… А так и сделаю — на пять лет…
Глаша расстегнула и сняла платье, завела руки на затылок и, выдергивая шпильки, освобождая свои поиссекшиеся на концах, но густые еще, медового цвета волосы, спросила:
— Ну, а с теми, которые получишь, что будешь делать?
— Как — что? — удивилась Тамара, и выпуклые, рябенькие, похожие на птичьи яички глаза ее еще больше выступили из белесых, как выгоревшая трава, ресниц. — Будто сама не знаешь. На книжку положу. Или нет, не все… Брату пошлю рублей сто: у него семья, вечно в деньгах нуждаются. И сестре надо помочь, пишет — опять проторговалась, недостача у нее…
— Тьфу на тебя, ей-богу! — рассердилась Глаша. — Как ты понять не можешь, что хапает твоя сестра, не считая, оттого и недостачи! Хапает, а на тебя, дуру, надеется. Да и брат твой хорош, нечего сказать. Я не забыла, как они к тебе приезжали, и он тут все деньги на обратную дорогу профуркал, ты еще компенсацию за отпуск брала…
— Ну, зачем ты так, Фирка. Чай, ты их не знаешь, как я.
— Знаю. Всех знаю. За пятнадцать-то лет с тобой всего наузнавалась. — Глаша легла, накрылась одеялом до подбородка. — Не дай бог, помрешь вдруг — вот им счастье-то привалит!..
— Это я-то помру? — Тамара широко, глуповато ухмыльнулась, — Скажешь тоже… Злая ты, Фирка.
— Злая, — равнодушно согласилась та. — Будешь злой. Сейчас вот с Верушкой нижние комнаты прощупывали — ведь горе одно! Девчонки сопливые к парням в окна прыгают, все живет, всякая травинка, всякая мелочь ночная, а ты — как дерево сохлое.
— А зачем встряла?
— Кто меня знает, зачем. Из зависти, не иначе.
— А ты не встревай.
— Да уж закаялась…
Они помолчали.
Тамара повесила сумку на гвоздик над тумбочкой, разделась, косолапо ступая толстыми ногами, пошла к шкафу, за которым прятался выключатель, щелкнула кнопкой и словно бы распахнула всю комнату ясной предлетней ночи лунному, дивному свечению ее, что так и полилось через цветы на подоконнике и кружевные занавески, подступило под потолок, и тот как-то особенно, матово забелел над Глашей.
Фабричное общежитие затихало. Еще редко, скромненько бродили по нему какие-то стертые, глухие отзвуки — может, того же стука оконной рамы, поворота ключа в двери, случайного, в полный голос слова. Отзвуки эти только и могли что рябью пробежать по поверхности тишины и расплыться в ней.
Глаша закрыла глаза и уже начала забываться, но услышала поднимающиеся по лестнице торопливые и осторожные шаги.
— Крадется, — сказала она, — Чай, через окно, не иначе.
Шаги перестали прибавлять в звуке, сделались еще осторожней и начали удаляться. Глаша будто сквозь стену видела: вот идет по освещенному лишь в середине дежурной лампочкой длинному коридору, упруго ступая на пальчики, чтобы не брякнуть тяжелым, по нынешней моде, каблуком, и делаясь от этого выше, стройней, напружиниваясь вся. А вот и остановилась и не стукнула — поскреблась, словно кошечка, шепчет, прильнув губами к прихлопу двери: «Девчонки, это я…»
— Светка Бодрова, — полувопросительно сказала Тамара. — Она с этим… с художником кинотеатра гуляет…
— Не она, — уверенно ответила Глаша и объяснила: — Светка хихикает всегда, вроде ее щекотят. Боится, что ли, так, или уж весело ей невмоготу… Эта, наверно, из новеньких…
Запоздавшей открыли, на миг слышно стало, как зачирикали там с ней подружки, потом дверь закрылась.
— Так вот и будут идти до рассвета самого, — пробормотала Глаша, повернулась на бок и строго велела себе: «Спать, девонька, спать…»
Но сон не шел. Казалось, он робко топтался возле, у изголовья, из-за томительного, тянущегося, тонкого свиста, что пронизывал и ночь эту, и все большое, старое, каменное здание общежития, и саму Глашу. И кто это выводит так, словно строптивую девушку завлекает-выманивает?
