Юрий Авдеенко - Дикий хмель
Я повернула голову и увидела, что он стоит рядом вместе с Широким.
— Если что-то чегой-то... Профсоюз в лице фабкома всегда подмогнет.
— «В лице фабкома», — укоризненно передразнил Широкий Доронина. — Тогда уж лучше в лице представителей фабкома.
— Дале в спор — больше слов, — огрызнулся Доронин.
Но Широкий был не из тех людей, что позволяют сказать последнее слово кому-то другому.
— Ты, Иван Сидорович, не сердись. Полвека на профсоюзной работе, в фабком тебя выдвигаем, а косноязычие не осилишь. Все работниц с праздником «проздравляешь», на фабричные вечера приглашаешь с «мужами». Расти нужно, расти...
— Из меня самого скоро трава расти начнет, — не унимался обычно покладистый Иван Сидорович.
— Где? — не понял Широкий.
— На кладбище.
Широкий неодобрительно покачал головой. Сказал:
— Очернительство это.
— Чего? Чего очернительство? — побагровел Доронин. — Я спрашиваю, чего очернительство?
Нина Корда сняла руку с моих плеч. Повернулась к Доронину:
— Успокойтесь, Иван Сидорович. Некрасиво.
— Вот придрался к слову, — махнул рукой Широкий и ушел.
— Всегда он прав. Во всем он прав, — ворчал Доронин, но уже без злобы, а так, словно не мог остановиться...
— ...Товарищей, избранных в состав цехового комитета, просим остаться. Остальные свободны. Собрание закрыто.
Стучит сердце. Это я слышу. Часы не могут стучать так-так, так-так...
Значит, я волнуюсь. Значит, мне далеко не безразлично, изберут меня председателем или нет. Раньше я никогда не думала об этом. Об этом... Широкий говорил со мной в десять утра. Сейчас пять вечера. Выходит, за семь часов во мне что-то переменилось...
Так-так, так-так...
Я могу представить, как человек меняется за минуту, столкнувшись с горем и мраком, потрясенный несчастьем с близким, любимым или беззащитным. Я могу представить, как человек меняется за день, плененный морем, солнцем, бездельем. Но я не могу понять, что изменилось во мне за обычный рабочий день от известия, что мне, возможно, предстоят дополнительные хлопоты и. заботы, связанные с общественной деятельностью...
Так-так, так-так...
Почему я волнуюсь, видя как поднял руку Широкий, как встал, выдвинул вперед стул и положил ладони на его спинку...
Так-так, так-так...
Это, наверное, все-таки будильник. Кто-нибудь сунул в карман будильник и сидит рядом...
Так-так, так-так...
Нет, будильник не носят в карманах. Это совершенно точно.
Так-так, так-так...
— Мы здесь посоветовались с партийной организацией... с товарищами...
Ой, до чего же медленно говорит Широкий! Не говорит, а словно прожевывает кусок твердого, старого мяса.
Так-так, так-так...
— ...И решили предложить на должность председателя цехового комитета...
Так-так, так-так...
— ...Товарища...
Так-так, так-так...
— ...Товарища... Наталью Алексеевну Миронову.
Так-так, так-так...
Так-так...
3И с места в карьер. Ежедневная радость видеть по утрам озабоченное лицо Широкого. И получать от него различные «ценные указания».
— Сегодня после смены расширенное заседание жилищно-бытовой комиссии фабрики. Надо обязательно выступить. И вообще держать ухо востро. Изучи списки наших очередников. Списки в сейфе. Доронин передал ключ?
Я киваю. Ключ действительно у меня. Но когда же я буду изучать списки? Вопрос не праздный. Конвейер — не телефон. Это на телефон можно не обращать внимания.
— Да... — заливается румянцем Широкий. Он, пожалуй, немного расстроился. Со временем у меня всегда будет плохо. Я же не старший мастер, как Доронин, а женщина от конвейера.
— Хорошо. Я распоряжусь, после обеда вас подменят. Уединяйтесь в цехкоме. И внимательно изучите списки. Если надо будет поспорить на жилищной комиссии, спорьте. Жилье — это самый больной вопрос. Хорошо бы, и вашему мужу там поприсутствовать.
Широкий кашляет, потом многозначительно добавляет:
— Материал в газету и нам поддержка.
Хитер Георгий Зосимович!
После обеда, как хозяйка, прихожу в комнату цехкома. Она маленькая. С тонкой дверью. И гул конвейеров, и стрекот машин конечно же проникают сюда, только, может, не очень резкие, а помягче, словно я прикрыла уши ладонями. Так всегда делала, когда ездила с мамой на Крестовский рынок через площадь от Рижского вокзала. Зимой мама не жаловала рынок. Зимой овощей хватало и в магазинах. Но когда наступал июнь, мы ездили на рынок каждое воскресенье.
Прилавки дразнили свежей зеленью: укропом, петрушкой, молодым чесноком, зеленым сочным луком. Горами лежали огурцы, помидоры, молодая умытая картошка. Но цены были такие, что мама все время бормотала:
— Ой нехристи! Ой нехристи! Побойтесь бога.
Другие же торговались, спорили... Гвалт стоял жуткий. И тогда я поднимала ладони и прижимала к ушам. Рынок не становился от этого лучше. Но я как бы не присутствовала на нем, а только смотрела со стороны...
Это было давно. И в ту пору я была маленькой девочкой. А сейчас... Сейчас не прикроешь уши ладонями. Жаль? Честное слово, жаль...
Итак, я председатель цехкома. Буров сказал, что теперь мне следует спокойно и трезво посмотреть на цех со стороны, по-новому, с высоты моего нынешнего положения. Тогда будут ясны задачи. И перспективы. И мое назначение обретет смысл и пользу. Но я никак не могла этого сделать, ибо, к великой моей растерянности, ничто не переменилось во мне. Я по-прежнему видела цех из-за конвейера. И заботы в моей голове жили отнюдь не общественные, а будничные: вечером нужно было ехать в институт на лекции, перекусить в кафетерии, забежать в магазин канцтоваров за общими тетрадями. Хорошо бы купить мяса, хотя бы на суп. Но мясо разморозится за четыре часа лекций. А Буров не любит ходить по магазинам. Домашнее хозяйство для него — нож к горлу.
— Не будем делать из еды культ, — это его любимые слова. Возможно, и красивые. Но ведь словами сыт не будешь.
— Мясо нужно брать только на рынке, — советовала Полина Исааковна. — Мороженое, оно питательно не более, чем резина.
— Если ты хочешь иметь тучную фигуру, как у Полины Исааковны, покупай мясо с рынка, — говорил Буров.
Нет, я, не хотела иметь такую фигуру. Меня устраивала своя. Но с Буровым я не собиралась соглашаться.
— На рынке мясо свежее, — утверждала я.
— Между прочим, на севере недавно откопали замороженного мамонта. Ученые попробовали его мясо. И говорят, что оно свежее и весьма калорийное.
— Хорошо, давай питаться мясом мамонта, — предложила я.
— Не доводи спор до абсурда. В конце концов, что такое еда? Мы труженики века, а не эпикурейцы.
— Ты не прав. И потому нарочно говоришь заумные слова, которые я не понимаю.
— Почаще заглядывай в словарь.
— Я не пишу вещь, а только шью обувь — девичьи бесподкладочные туфли фасон 51231, модель 553.
— Ты студентка института.
— Вечернего. Нас не учат разной мути. Нас учат тому, что пригодится в работе.
— Интеллигентный человек должен знать значение слова «эпикуреец», — убежденно и грустно сказал Буров.
...Я оглядела кабинет. В новеньком, книжном шкафу не было ни книг, ни словарей. Лежали лишь тонкие бело-зеленые брошюрки о профсоюзной работе да стопка журналов «Молодой коммунист».
Подумалось: нужно собрать библиотечку, пусть небольшую, но обязательно справочную. Попрошу Бурова — это его стихия.
Из кармана халата вынула ключ. Ничего себе бороздки. Таким ключом запирать сейф с миллионами. А в моем что? Папки с протоколами, профсоюзные карточки, билеты... Даже листка бумаги нет...
Впрочем, бумага в столе нашлась, но карандаши все были поломаны, шариковая ручка не писала! Я повернулась, посмотрела в окно, которое белело слева... Была середина дня. Облака клубились в небе, таком ясном, что это было заметно даже сквозь запыленные, с осени немытые двойные рамы. Захотелось выйти и пойти по улицам — просто так...
— Какого черта ты сидишь здесь?! — ворвалась Люська Закурдаева. — У меня ремни уезжают...
Она хлопнула дверью с ожесточением, книжный шкаф жалобно задребезжал толстыми голубоватыми стеклами.
— Да, — вскочила я, расстроенная, позабывшая, что не вернулась после обеденного перерыва к конвейеру с повеления Широкого. — Бегу!
И я бы побежала. Не пустил телефонный звонок. Сняла трубку.
— Ну, что там? — нетерпеливо спросила Люська, закуривая.
— Совещание переносится с трех на половину третьего, — с чувством нелепой, будто личной вины пояснила я.
— О! — скривила физиономию Люська. — Я и забыла: ты теперь начальство.
4Люська тоже была начальством.
Ее восхождение случилось буквально на моих глазах. И об этом стоит рассказать подробнее.
Широкий вызвал меня, но, когда я пришла, он брился. Он всегда брился на работе. Почему-то полагал, что начальник цеха в шестьсот с лишним человек должен непременно бриться на работе, что это демократично и современно. Орудуя электробритвой «Харьков», Широкий очень часто одновременно говорил по телефону, выслушивал доклады начальника смены, мастеров, делал внушения рабочим... Потом он щедро и с удовольствием растирал лицо одеколоном. И выходил в цех, высокий, светловолосый, розовощекий.
