Аркадий Первенцев - Огненная земля
— Не пойдет, — ответил старик. — Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка–наметка.
Старик, поблагодарив «за чай–сахар», степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, по. манив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривающих в повышенном тоне.
— Что там у них?
Букреев недоумевающе приподнял брови.
— Нельзя адъютантов называть Сашками, — сказал хмуро Баштовой, — сколько раз предупреждал нашего комиссара.
Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.
— Опять душа открылась у комиссара, — одобрительно заметил Рыбалко. — Ишь, як до старика нахилився.
Замполит в чем‑то тихо убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: «Ни, ни». Но в конце концов старик покричал в хату: «Трошка, возьми». Трошка вышел. В руках он держал шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но и испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков уселся за стол смущенный, но с тем особенным ясным взглядом, который словно отражал чистоту души этого человека.
— Ты, Сашка… чтобы больше не было…
— Последние штаны, товарищ комиссар, — буркнул Горбань. — Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.
— Перешьют. Не будь дядькой Гринева.
Горбань был сбит с толку непонятным укором.
— Каким дядькой?
— «Капитанскую дочку» читал?
— Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?
— Заячий тулупчик помнишь? Савельича–дядьку?
— А–а-а, — Горбань заулыбался. — Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…
— Перестань, Добряк Иванович. Знаю тебя.
— Наделил еще один заячий тулупчик, Николай Васильевич, — насмешливо установил Баштовой. — Очевидно, это последнее из вещевого мешка?
— Горехваты. Все немцы вычистили. Тамань! Слышали, у старика семья была, шестнадцать человек. Всех!
— Моих на Полтавщине теж растрепали, — угрюмо сказал Рыбалко. — Братишка у меня був, тринадцати годив. Ни разу мороженова ни ив… Письмо получил… Вбили…
Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.
— Я в ямки пересидив, — тихо сказал мальчишка, — а мамку угналы.
— А знаешь, куда угнали?
— В Немечину, — строго ответил мальчишка.
— Вот ты, Горбань, Сашка, чорт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны…
— Да я теперь все понял, товарищ комиссар.
— Курилов, — обратился Батраков к комсоргу, — сегодня собери комсомольцев. В ротах проведите беседу о зверствах немцев на Тамани. Мне начполитотдела груду материалов дал, возьмешь. И вот такие примеры имей в виду.
— Есть провести собрания, — ответил Курилов.
— У меня сынок помер, — сказал Батраков, ни к кому не обращаясь, — доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился. Ему, правда, пришлось испробовать мороженого, в Питере все же жили… А вот хлеба…
— Дистрофия? — Рыбалко наморщил смуглый лоб. — Ей бо, не чув такой хворобы.
— Дистрофия. — Батраков страдальчески искривил губы. — Да… Вот если еще раз доведется встретиться с немцами, буду молотить их только за одно это слово.
— До немца рукой подать, — сказал Баштовой.
Батраков встал, отряхнулся.
— Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.
— Сегодня надо немного поразмять их, позаниматься, — сказал Букреев, — чтобы от такой ночевки не простудились.
По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.
— Что же, есть причины для раздумья, — сказал Баштовой.
— Подумайте… Но я бы просил…
— Вы насчет такта, товарищ капитан?
— Да.
— Не беспокойтесь. После войны я решил пойти на дипломатическую работу. С иностранными представителями разговаривать хочу. А со своим соотечественником как‑нибудь столкуюсь…
На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Машины окружили моряки, щупали ящики. Техник–лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Споткнувшись на холмике, нарытом слепышом, застеснялся и покраснел еще больше. Подойдя, смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.
— Чего вы растерялись? — Букреев улыбкой подбодрил техника–лейтенанта.
— Вероятно, вы капитан Букреев?
— Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?
Техник–лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.
Приказав разгрузить машины, Букреев направился к «фактории», где его встретил Степанов, сидевший на крылечке рядом с Тамарой.
— Букреев, могу обрадовать.
Тамара встала и ушла.
— Чем порадовать, товарищ майор?
— Вызывали нас с полковником в штаб фронта. Вон туда, над лиманом ездили. Через три дня в Тамань.
— Вся дивизия?
— Вся целиком. Дело приближается, Букреев… — майор помедлил, поиграл плеткой, потом как бы мимоходом спросил: — Говорил с Баштовым?
— Да…
— Шут его знает, вот если что западет мне в голову, никак не отвяжется. Таким стал докукой. Ну, пойдем в хатку, расскажешь, да кстати за арбузом обсудим, как нам за эти три дня получше сдружить наших людей…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дни проходили в усиленной подготовке. Бойцы батальона в предчувствии приближавшейся операции рьяно занимались с утра и до вечера. Люди на заре поднимались из‑под плащ–палаток, ломких от наморози. Бурьяны трещали под ветром. С лиманов снимались стаи птиц и уходили к югу. Море билось о берега, и на сплошь забеленной барашками его поверхности почти не показывались корабли. Самолеты летали на низких высотах, наполняя тревожным ревом моторов мокрую застуженную степь. Ночами, пробивая облака, опускался красный свет луны, освещая серые туманы, ползущие над землей. Стаями ходили теперь по степи крысы; то и дело слышались нервные автоматные очереди, отгонявшие грызунов.
Вдали, почти у вулканической гряды, с сумерек и до утра вспыхивали фары автомобилей, и, лежа на земле, можно было ясно слышать гул бесчисленных моторов автоколонн. Атака Крыма готовилась по начертанию чьего‑то всеобъемлющего разума. И батальон был только ковшом воды, влитой в кипучий поток, текущий к окраинам Таманского полуострова.
Букреев в который уже раз подсчитывал свои силы. Ему иногда казалось, что внимание, которым его окружили, не оправдано им. Может, и он сам и командование преувеличивают значение одного батальона в таком деле, как штурм огромного полуострова.
В батальоне находилось в строю восемьсот тридцать два активных бойца. По численности это немного, если сопоставить батальон с колоссальными массами войск, двинутых в наступление. Но восемьсот тридцать два здоровых, обученных, готовых на все моряков — это значительно.
Батальон имел шестнадцать станковых и тридцать пять ручных пулеметов, пять тяжелых минометов, двадцать три противотанковых ружья, около четырехсот автоматов, полуавтоматические и трехлинейные винтовки. Человек двести были вооружены пистолетами, и все, рядовые и офицеры, были снабжены кинжалами, которыми искусно владели.
Все десантники дополнительно вооружались ручными и противотанковыми гранатами. Каждый десантник брал с собой до двух тысяч патронов, по десять ручных и две–три противотанковых гранаты. Пулеметчики, минометчики, бронебойщики, кроме первых номеров, вооружались автоматами с полутысячью патронов к ним, а также гранатами.
Что представляли собой пехотинцы Степанова, с которыми нужно было штурмовать Крым? Букреев вспомнил одну из встреч еще в первый день высадки на полуострове.
Опустошив фляги с пресной водой, моряки подошли к «фактории», где не обнаружили ни одного колодца.
Первой заволновалась вторая стрелковая рота, самая «шухарная» рота, как называл ее Батраков. Неожиданно всем захотелось пить. Тогда лейтенант Стрелец прибыл, сидя на пожарной бочке, запряженной двумя трофейными строевиками. Моряки бросились наполнять фляжки. В это время после ночных занятий возвращалась стрелковая рота из полка Степанова.
Усталые, запыленные красноармейцы шагали, перекрещенные шинельными скатками, с котелками у пояса и саперными лопатками в брезентовых чехлах.
От строя отделились два красноармейца и трусцой, как бегают пожилые и уставшие люди, приблизились к бочке с водой. Рассматривая их, Букреев видел седоватые бороды, лица, смятые морщинами. Это были солда- из поколения отцов, воевавшие в прошлую войну и тыс «германом» и с турком. На них все было аккуратно пригнано, гимнастерки собраны позади чубчиком.
— Пехота чай пить спешит! — крикнул какой‑то мо- рячок из второй роты.
Его дурашливый выкрик не поддержали. Моряки внимательно присматривались к подошедшим к ним бойцам. У них были нашивки ранений на груди и по ордену Отечественной войны.
