Анатолий Кузнецов - У себя дома
В красном уголке на столе лежал толстый журнал, в который Люся задумчиво вписывала какие-то цифры.
Галя пригляделась. Это был тот самый журнал, который пытался всучить ей Цугрик.
— Прислал, паразит, — сказала Люся. — Передал, что всю ферму разгонит, если не заполним.
— Как же вы управляетесь? — ахнула Галя.
— Управляемся, дело плевое, — беззаботно сказала Люся, продолжая быстро работать.
— Меряете все. Архивы подымали?
— Ты что, сумасшедшая? Сели, сочинили, а теперь, когда делать нечего, сидим себе и пишем, что взбредет. Главное, чтобы итог сходился.
— За очковтирательство он еще больше взбеленится…
— Так он сам посоветовал.
— Сам?
— Не нам. В Дубинке пишут; он посоветовал, девки хохотали — понравилось. Такую науку развели!
— Бессмыслица какая-то…
— Это очень со смыслом, — возразила Люся. — Дела идут, контора пишет, с каждой фермы по такому журналу в неделю — да у Цугрика стол провалится от дел! Все пишут: в телятнике пишут, в свинарнике пишут, Иванов пишет, Воробьев пишет. А уж там дальше, верно, полки считак сидят — это уж так положено: один работает, двое считают, ведро молока — два листа бумаги… Тебе сколько на Сливу записать?
— Сколько она дает?
— Совсем плохо — пожалуй, запускать пора. А я ей пишу по десять литров, чтоб он, гад, не прицепился. Хочешь, напишу пуд?
Галя взяла журнал, полистала: цифры были убедительны, даже не верилось, что они — дитя Люськиных фантазий.
Хорошее настроение пропадало, и никого уже не хотелось целовать.
Она вдруг решительно выбежала, открыла дверь в котельную, не слушая испуганного Люськиного «куда?», сунула журнал в топку и поленом еще подвинула на самые угли. Он почернел по краям, ярко вспыхнул. Люся вбежала, заглянула в топку — села на пол и принялась хохотать.
— Вот, наконец, польза с него будет!.. Жалко. Я так забавлялась, пока тебя не было.
Галя смотрела в огонь, и у нее быстрее стучало сердце, в ней накапливалась ненависть, она должна была эту ненависть вылить, она закидала поленьями остатки журнала, забила ими топку доверху, хлопнула дверью и энергично пошла.
Потом она поняла, что идет в контору.
Иванов сидел в конторе в полном одиночестве, и по тому, как он старательно-вежливо приветствовал ее, подал табуретку, пытался помочь снять полушубок, но неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись о стенку, Галя поняла, что он здорово пьян.
— Что наша жизнь — игра, — хитро сказал он, сосредоточенно принимая вертикальное положение.
Галя подошла к телефону и стала крутить ручку, вызывая Пахомово.
— Чудо техники, — объяснил Иванов, хватаясь за аппарат; он был, что называется, «ни в дугу», его так и носило по комнате.
— Спать бы шел, — с досадой посоветовала Галя.
— Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, — хитро сказал Иванов.
Она с удивлением покосилась на него. В это время правление в Пахомове ответило, и Галя закричала в трубку:
— Передайте Воробьеву и Цугрику, чтобы приезжали разгонять Рудневскую ферму, мы сожгли учетный журнал и заполнять его на веки веков отказываемся!
Из-за помех связи блеск этой фразы, потерявшись в контактах, не дошел до того конца, и там удивленно завопили:
— Кого разгонять?.. Кого?..
Пришлось раз пять повторить по частям, но это уже было не то, и фразу оценил только Иванов, который, икнув, неожиданно восхищенно сказал:
— Правильно, разбойница!
Галя была уже далеко от конторы, когда услышала позади крики. Иванов, без шапки, в распахнутом пальто, гнался за ней. Она подумала, что что-то передали по телефону, насторожилась, остановилась.
Но Иванов, запыхавшись, добежал и восторженно предложил:
— Хочешь, я тебе свою жизнь расскажу?
Она чуть не плюнула.
— Шапка-то твоя где? — с жалостью сказала она.
— Шапку я забыл, — доверительно сказал Иванов. — Я ее, подлую, в зернохранилище забыл. А мою жизнь ты выслушать должна.
— Идите обратно! — толкала Галя. — Не нужна мне ваша жизнь.
— До зернохранилища… шапку… — лепетал он, двигаясь вперед.
Она поневоле пошла рядом, потому что он почти повис на ней, от него несло водкой, он был ей противен и жалок.
3
Зима закрыла разные прорехи на земле. С деревьев при малейшем ветре обрушивался снег, а освободившаяся ветка долго качалась и кивала. Пруды покрылись зеленым тугим льдом, и крохотные лягушки, наверное, где-то вмерзли в него до весны. К пруду скатывались, словно клубы белого дыма, купы кустарников, и колокольня по сравнению с ними казалась грязненькой, ободранной.
Форсируя обледеневшую плотину, Иванов бормотал и толкался, а Галя вдруг вспомнила, как она брела тут в ту отчаянную ночь, когда погас свет, и была тьма с дождем, и она, разнесчастная, не знала, куда ступить.
«Раз в природе устроилось не так, как надо нам, — почти весело подумала она, — значит, действительно надо воевать. Не хочу бежать в беличьем колесе, хочу идти по земле интересно, много узнать, перечувствовать и сотворить. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…»
— Нет, ты не права, я верно говорю, — сказал Иванов. — Скажи любому дураку, и он меня поймет.
Она удивленно заметила, что он уже давно что-то бормочет и доказывает ей.
Он был такой беспомощный, как вытащенный из воды щенок, в глазах его кричала невысказанная мука алкоголика. И она подумала, что, если его отпустить в зернохранилище одного, он еще там замерзнет, заснув.
Они открыли тяжелый замок на обитых проржавевшим железом дверях. За ними были другие двери — более позднего происхождения. Иванов как вошел, так его и понесло. И не успела Галя притворить двери, а он уже шатался и вскидывался, как деревянный, там, посреди церкви, в косых туманных полосах света, падавшего из узких окон купольного барабана.
В церкви было мертвяще холодно. Странным контрастом этому холоду были высокие холмы золотого зерна, насыпанного в алтарь и приделы, как в закрома. Частью оно было покрыто брезентами и рогожами.
С облупленных стен и столбов строго и пугающе смотрели святые, вздымая руки со сложенными перстами; их глаза были так грозно-печальны, что становилось немного не по себе.
Картина страшного суда над входом дополняла гнетущее настроение. А с центра главного свода смотрел глаз, окруженный сиянием, большой серьезный глаз, у нижнего века которого прикреплялась цепь люстры, которая свисала, длинная и бесполезная, так как люстры не было.
Когда-то для укрепления этой очень старой церкви между столбами вставили в качестве распорок железные тавровые балки. Галя сразу поняла, что пленных красноармейцев вешали именно на этих балках — больше не на чем. Никто этого не видел. Когда немцы ушли, у мертвых красноармейцев оказались отрезаны носы, уши, они были исколоты тесаками…
Чего от них добивались, что они не сказали? Даже фамилии их остались неизвестны.
На алтарной куче зерна валялась шапка Иванова — и рядом с полдюжины бутылок: верно, из-под самогона. Иванов как наклонился за шапкой — так и упал, повалился на шпалу, которой огораживалось зерно, и глубоко задумался, обхватив голову руками, а может, просто впал в беспамятство.
Галя тронула его.
— Идем, горемычный, домой отведу.
— Нет! — воскликнул он. — Всю жизнь угождать каждому… Всю жизнь, это ж страшно!
Галя отшатнулась.
— Кто я? — жалобно, с тоской вопросил он. — Пешка, флюгер, тридцать лет носом тяну: куды дует, куды дует? Ты думаешь, что вот есть Иванов? Нет. Иванова нет!
— Пойдем домой, — повторила она нерешительно.
— Иванова нет! — воскликнул он. — Есть статуй человека, потому что когда-то был, да весь вышел. Иванов с молоком всосал: не при против силы. Рука кормит, рука казнит. Ночью не спал, думал: «Как ей угодить? Куды дует? Думаешь, мне надо, чтоб у вас были выходные? Думаешь, мне надо, чтоб вы жили? Моя да-рагая шкура мне надо — вот что! Стукни меня по голове, сделай милость, я жить не хочу».
Галя испуганно смотрела на него. Он был странен на этой куче золотого зерна, как какой-то уродливый паук, в окружении самогонных бутылок, серый, обтрепанный.
— Я всех в бараний рог гнул, — сообщил Иванов. — Я председателем был, а ты что, не знала? Думаешь, они что по трудодням получали? Шиш с маслом они получали. Шиш!..
Он попытался скрутить шиш, корявые пальцы не слушались. Он на минуту занялся этим делом и в конце концов справился с задачей, высоко поднял руку, богохульно грозя святым:
— Вот что они получали. Потому что, если я с них не сдеру, с меня голову сдерут. Цифру гнал… Ты журнал сожгла, а куды моя жизнь пошла? Козлу под хвост!..
— Идем ради бога, — потащила Галя, боясь, как бы он не впал в истерику. — Поднимайся, держись на ногах.
