Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
Она неторопливо вышла изъ комнаты, оставивъ Петра Ивановича одного. Не перемѣняя своей позы, опустивъ еще ниже на ладони свою курчавую голову, онъ задумался…
Правильны или неправильны были всѣ подобные взгляды, не разъ высказывавшіеся въ той или другой формѣ Петру Ивановичу Софьей и Олимпіадой Платоновной, — дѣло было не въ томъ. Но это были взгляды безповоротно установившіеся, вошедшіе въ плоть и кровь высказывавшихъ ихъ лицъ. А у Петра Ивановича всѣ взгляды на будничную, практическую жизнь были только простыми порывами, выраженіемъ молодого задора, проявленіями неопытности и непрактичности. Княжна сказала какъ-то про него: «его всему, всему обучили, только забыли ему сказать, которой рукой надо класть въ ротъ ѣду и какъ надо отрѣзать себѣ кусокъ мяса на тарелкѣ, и кто ему какъ это укажетъ, такъ онъ и будетъ дѣлать». И она была права. Выработавшійся и сложившійся постепенно въ сотни лѣтъ строй жизни въ барскомъ домѣ былъ гораздо сильнѣе воспринятыхъ отъ товарищей въ бурсѣ и академіи привычекъ и развившихся втеченіи какого-нибудь десятка лѣтъ вкусовъ молодого человѣка. Всякія шероховатости въ немъ сглаживалъ этотъ изо-дня въ день точно и неизмѣнно повторявшійся строй жизни, какъ морская волна сглаживаетъ шероховатости попавшаго на берегъ голыша, катая его неустанно изо-дня въ день, изъ часу въ часъ между другими прибрежными, уже принявшими извѣстную форму камнями.
Это не ускользнуло отъ вниманія Евгенія, не ускользнуло уже потому, что при немъ и тетка, и Софья нерѣдко повторяли: «А каковъ нашъ Петръ Ивановичъ сдѣлался, совсѣмъ салонный франтъ!» Миссъ Ольдкопъ тоже замѣчала: «О, у него совсѣмъ облагородились манеры». Вліяніе среды тѣмъ болѣе отражалось на немъ, что онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывался и къ Софьѣ, и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, и къ Енгенію. Онъ видѣлъ въ этихъ людяхъ много сердечной доброты, много правдивости, много здраваго смысла. Въ Евгеніи-же Рябушкина поражала недѣтская вдумчивость, крайняя любознательность и чрезвычайная, почти болѣзненная чуткость, при которой мальчикъ сразу угадывалъ настроеніе окружающихъ его лицъ. Правда, Евгеній въ послѣднее время смотрѣлъ здоровѣе, онъ былъ веселъ, онъ любилъ возиться съ Петромъ Ивановичемъ, который былъ не прочь пошкольничать, но онъ продолжалъ оставаться нервнымъ ребенкомъ, былъ всегда какъ-бы «на сторожѣ», словно слѣдилъ за собою и въ минуты его самой ребяческой рѣзвости довольно было сказать ему рѣзкое слово или сдѣлать недовольную мину, чтобы онъ сразу стихъ, какъ-бы ушелъ въ себя, подобно улиткѣ, уходящей въ свою раковину при едва ощутительномъ прикосновеніи. Съ такимъ ученикомъ не для чего было сердиться и горячиться, такъ какъ это было вовсе не нужно, чтобы онъ слушался; съ такимъ ученикомъ нечего было опасаться и его назойливости въ минуты нерасположенія учителя, такъ какъ онъ угадывалъ по лицу, какъ настроенъ наставникъ. Миссъ Ольдкопъ называла Евгенія «деликатной натурой». Рябушкинъ называлъ его «человѣкомъ со смысломъ».
Уже къ концу лѣта Рябушкинъ совершенно сжился со всею семьею княжны Олимпіады Платоновны, сталъ на столько своимъ человѣкомъ, что помогалъ княжнѣ сводить разные счеты, иногда предлагалъ ей свои услуги въ качествѣ секретаря, когда у нея случалась необходимость писать какія-нибудь дѣловыя письма или бумаги. Необходимость въ писаніи подобныхъ бумагъ встрѣчалась не рѣдко, такъ какъ бывшіе крѣпостные ея брата князя Алексѣя Платоновича часто обращались къ посредничеству княжны Олимпіады Платоновны и она очень горячо отстаивала ихъ интересы передъ братомъ или, вѣрнѣе сказать, передъ его женой, княгиней Марьей Всеволодовной, правившей дѣлами мужа. Кромѣ того въ жизни учителя въ этомъ домѣ бывали и не просто тихіе и спокойные дни сытаго существованія, но и такія минуты, которыя остаются на долго въ памяти, говоря человѣку, что онъ былъ не чужимъ въ томъ или другомъ кружкѣ людей. Впервые понялъ ясно Петръ Ивановичъ, что его здѣсь не считаютъ чужимъ, что его любятъ искренно, что о немъ заботятся, нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ своего переселенія въ Сансуси.
Какъ-то разъ ему привезли съ почты письмо и посылку. Онъ распечаталъ письмо, сталъ его читать и его лицо озарилось ясной улыбкой:
— О, глупая, глупая! съ добродушной грубостью прогоринъ онъ вслухъ, качая головой.
Въ комнатѣ былъ Евгеній и его заинтересовало это восклицаніе.
— Про кого это вы говорите, Петръ Ивановичъ? спросилъ онъ.
— Да про мать! отвѣтилъ, улыбаясь счастливой улыбкой, Петръ Ивановичъ. — Вотъ къ имянинамъ шарфъ и носки сама связала!
Онъ быстро сталъ распаковывать посылку, вытащилъ длинный шерстяной шарфъ и примѣрилъ его.
— Вонъ какой красный да длинный вывязала! До Сибири доѣдешь — горла не застудишь! смѣялся онъ и Евгенію показалося, что въ его глазахъ стоятъ слезы.
— Вы очень любите свою мать? спросилъ Евгеній дрогнувшимъ голосомъ, вспоминая о своей матери.
— Добрая, добрая старуха! отвѣтилъ быстро Петръ Ивановичъ, взглянулъ въ сторону, и поспѣшно уложилъ присланныя вещи снова въ ящикъ. — Ну-съ, а какъ наши уроки? Что мы будемъ сегодня дѣлать? началъ онъ торопливо, копаясь что-то слишкомъ долго около комода, куда пряталъ присланный ящикъ. — Вы задачи-то, кажется, не рѣшили? Видно, опять Донъ-Кихотомъ долго услаждались или съ предками бесѣдовали въ портретной галереѣ? И когда это вы перестанете тревожить ихъ прахъ?
Онъ, кажется, говорилъ только для того, чтобы говорить и не думать о чемъ-то другомъ, назойливо лѣзшимъ ему теперь въ голову при воспоминаніи о старухѣ матери, о далекихъ дняхъ, быть можетъ, когда и у него было еще свое гнѣздо, своя семья, собиравшаяся вмѣстѣ въ тѣсный кружокъ отпраздновать имянины крошечнаго ребенка Пети.
— А ваши имянины завтра? спросилъ Евгеній, не отвѣчая на вопросы учителя.
— Завтра, завтра, да дѣло не въ нихъ, а вы не отвиливайте отъ задачи; я ее за васъ рѣшать не буду, отрывисто сказалъ Петръ Ивановичъ и въ его голосѣ послышалось даже раздраженіе. — Идите-ка лучше въ класную и тамъ въ тишинѣ загладьте раскаяньемъ грѣхъ непониманія!
Евгеній какъ будто только того и ждалъ: онъ быстро выбѣжалъ изъ комнаты и направился вовсе не въ класную, а къ теткѣ.
— Ma tante, милая, Петръ Ивановичъ завтра имянинникъ! въ попыхахъ проговорилъ онъ, подбѣгая къ теткѣ. — Мать его прислала шарфъ красный-красный и носки въ подарокъ! Милочка, голубчикъ, какъ-же я то?
Евгеній развелъ руками, какъ бы говоря, что онъ совсѣмъ потерялъ голову, не зная, что ему дѣлать.
— Ахъ, какъ-же это никто не зналъ! взволновалась въ свою очередь и Олимпіада Платоновна. — Скрытничаетъ еще все, церемонится… И я-то тоже хороша, не спросила его, лѣтомъ или зимою онъ имянинникъ… Прачекъ и конюховъ дарю и праздники имъ дѣлаю въ дни ихъ имянинъ, а тутъ своего человѣка, добраго пріятеля забыла…
Старуха встревожилась не на шутку. Въ ихъ семьѣ никогда не забывали о дняхъ имянинъ даже самыхъ послѣднихъ слугъ. А тутъ вдругъ забыли справиться, когда имянинникъ учитель!
— Голубчикъ, ma tante, ѣздового пошлите, скоро и пусть купитъ! заговорилъ быстро Евгеній. — Чтобы къ утру, какъ проснется… помните, ma tante, какъ я вамъ въ ваше рожденье цвѣты у постели поставилъ… вы проснулись и ахнули… Я сейчасъ, сейчасъ велю позвать Ивана… скоро… скоро…
— Постои, постой, вьюнъ! остановила его Олимпіада Платоновна, любовавшаяся его оживленіемъ. — У меня есть часы… хорошіе часы…
— И съ цѣпочкой, ma tante? быстро спросилъ Евгеній, заглядывая ей въ лицо.
— И съ цѣпочкой, улыбнулась тетка на его наивный вопросъ, открывая одинъ изъ ящиковъ своего маленькаго бюро. — Вотъ они…
— И въ бархатной коробочкѣ! въ бархатной коробочкѣ, воскликнулъ мальчуганъ, хлопая въ ладоши.- Ma tante! дайте взглянуть, дайге взглянуть!.. Я самъ, ma tante, самъ положу ему на столъ… самъ… Всю ночь не буду спать и буду ждать, когда онъ проснется!
Евгеній былъ счастливъ и ходилъ весь день съ какимъ-то праздничнымъ выраженіемъ лица. Петръ Ивановичъ замѣтилъ это и сказалъ шутливо Олимпіадѣ Платовнѣ, что Евгеній кажется «выигралъ сегодня генеральное сраженіе съ математическимъ напріятелемъ». Олимпіада Платоновна, зная причину праздничнаго настроенія мальчугана, молча улыбнулась въ отвѣтъ на это замѣчаніе и подмигнула Евгенію. Ее тѣшило заблужденіе учителя. Вечеромъ Евгеній, спавшій въ одной комнатѣ съ Петромъ Ивановичемъ, хотя у послѣдняго и была отдѣльная комната, находился въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи и раза три спрашивалъ:
— Вы спите, Петръ Ивановичъ?
— Не сплю, отвѣчалъ учитель. — А что?.
— Нѣтъ, я такъ, стихнувшимъ голосомъ произносилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ, какъ на зло, долго не могъ уснуть. Наконецъ, въ комнатѣ послышалось легкое храпѣнье учителя и мальчикъ на цыпочкахъ подкрался къ его постели, ощупалъ ночной столикъ и положилъ на него открытый футляръ съ золотыми часами. Онъ находился въ такомъ настроеніи духа, что готовъ былъ тотчасъ-же разбудитъ Петра Ивановича. Добравшись до своей постели, онъ далъ себѣ слово не спать всю ночь, пока не проснется утромъ учитель и, улыбаясь сладкою улыбкою, стараясь всмотрѣться въ темно, ту, черезъ пять минутъ заснулъ безмятежнымъ сномъ счастливаго ребенка.
