Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Алексей Фомич не видел, как глянул при этом Егорий на свою Дуньку, но догадался, что очень свирепо, так как она тут же повернулась и пошла, ставя ноги носками внутрь и припечатывая их к земле крепко.
— Похоже, что дела у вас теперь, у всех плотников вообще, неважные? — спросил Сыромолотов Егория, когда ушла Дунька.
— Дела совсем даже стали тупые, — вынимая из плетенки рубанки и стамески, согласился Егорий. — Охотников строиться теперь днем с огнем не найдешь: война!.. Хотя, сказать бы, и плотники тоже подобрались: кто убитый оказался, кто увечье себе получил, а кто в плен попал, — с плотниками та-ак!.. А если я, матрос черноморский, еще не взят на смерть, на увечье, так я ведь старых годов считаюсь, это раз, а во-вторых, куда нас, матросов, несчислимо брать? Кабы пехота, — та — другое дело, а матросня, она вся на счету, и вот ей, хотя бы наш Севастополь взять, убыли особой нет: сколько считалось спервоначалу во всех экипажах, столько и есть… Взять нас можно, конечно, — отчего не взять? Правительство все может сделать: захочет — возьмет, а зачем? Только абы-бы кормить нас зря? А пища матросам, слова нет, полагается хорошая, — не как пехоте… А доски-брусья у вас заготовлены?
Сыромолотов повел его в сарай, где сложены были у стены доски и другой лес, а Егорий Сурепьев, отбирая там себе, что казалось ему подходящим для работы, заговорил вдруг таинственным тоном:
— Вы, слыхал я про вас, господин сознательный, кокарды не носили и сейчас не носите, а также имения у вас нет, что же дома этого касаемо, то такой дом должон сключительно у каждого рабочего быть, и похоже к тому теперь дело клонит, по тому самому вам можно сказать, чего другому бы не сказал…
Алексей Фомич заметил, как глаза у Егория стеклянно блеснули, в упор нацелившись на него, когда он держал в руках доску, готовясь положить ее сверху отобранной кучки леса. Голос Егорий заметно понизил, хотя сарай стоял в глубине двора, и услышать, что в нем говорилось, было бы мудрено кому-нибудь со стороны.
— Кандалами звенел за политику шесть лет и четыре месяца день в день! Вы, конечно, доносить на меня не побегёте, — потому вам могу довериться… С «Очакова» крейсера я матрос второй статьи, — ну, конечно, прав-состояния по суду был лишенный… Про крейсер «Очаков», небось, слыхали?
— Имею о нем понятие, — сказал Сыромолотов и добавил: — Также и о броненосце «Потемкине».
— Стало быть, одним словом, вам очень много об этом нечего рассказывать, — довольно качнул головой Егорий и продолжал: — Время какое было — этот девятьсот пятый год!.. Ну, похоже так, — ото многих людей приходится слышать, — хоть теперь уж считается шешнадцатый, а к пятому будто обратно дело подходит… И неужто ж теперь во флоте сознательных офицеров нет, как тогда были? Хотя бы, примерно будучи сказать, лейтенант Шмидт, какой нами тогда командовал… Эх, человек же был! Слово свое скажет, — и все готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду… А то вот был еще у нас на «Очакове» прапорщик из запаса, — фамилию имел Астияни, — из себя чернявый…
Сыромолотов, как хозяин, должен был бы позаботиться о том, чтобы Егорий Сурепьев, бывший матрос с крейсера «Очаков», поменьше говорил и побольше бы делал, но, как художник, он ловил глазами каждый поворот головы этого, в первый раз увиденного им человека, непохожего на всех других, которых он когда-либо видел прежде. Поэтому он даже пробормотал поощрительно:
— Говорите не опасаясь.
Какой-то прапорщик флота Астияни (или, может быть, Остиани) заставил его вспомнить о своем свояке, тоже прапорщике флота Калугине: как-то он теперь там, в Севастополе, куда поехала Надя? А Егорий, положив уже доску, продолжал:
— Ведь вот же считается из одного котла флотский борщ мы ели с одним подлецом, ну, а если бы не тот прапорщик Астияни, он бы весь партийный комитет на берегу выдал!.. Пришел это с берега и сейчас к вахтенному, прапорщику Астияни: «Честь имею доложиться, ваше благородие!» Тот ему, конечно, со своей стороны: «Чего тебе, Войт?» Фамилия, значит, такая была того подлеца-матроса: Войт. «Так и так, дело очень секретное: сейчас вот получил восемьсот рублей от комитета, чтобы я им восемьдесят винтовок на берег доставил… А я и вовсе хочу, чтобы мне от начальства благодарность, — вот чего я хочу! Извольте принять от меня теи самые ихние восемьсот рублей, сосчитать их только вам надо, а мне расписку чтоб… Они меня этими деньгами купить хотели, будто я их никогда сроду таких огромадных денег не видал, а у нас же смолокурня своя есть, и также уголь мы палим большим количеством… Пусть мне, одним словом, от начальства благодарность, а не то чтобы я им винтовки доставлял, с какими вполне я могу засыпаться!.. Я-то деньги у них взял, конечно, бараном вполне прикинулся как и нельзя лучше, а сам про себя думаю: „Доставлю их господину вахтенному начальнику, и пусть их благородие доложит командиру, — может, мне за это какую награду дадут“». Тот прапорщик даже ахнул, как это услышал, — а он же вполне сознательный был… «Ну, говорит, спасибо тебе, Войт, для пользы службы! Спасибо, что так ты сделал, — присяги военной не переступил!» Тот Войт, конечно, ему: «Рад стараться!» «Иди же теперь спать, а завтра я твое дело доложу командиру. А расписку, что деньги я от тебя принял, это я вот тебе сейчас напишу…» Все по форме сделал, а ночью собрал матросов несколько, какие сознательные, и им так и так: «Войт, подлец, комитет выдал! Надо, стало быть, пока не дошло до командира, непременно его убрать». Ну, раз дело до этого коснулось, чтобы убрать, то все говорить стали: «Я его!.. Я его!.. Нет, я!..» А тут прапорщик Астияни им: «Как же вы его убрать можете?» — «Ну, конечно, стукнем в голову да за борт!» — «Не подходяще, говорит. На моем дежурстве такое будет, это и вам погибель, а также и мне своим чередом… Называется это напролом идти, а не то чтобы… Может, я к утру что-нибудь такое придумаю, что и вы отвечать за такую стерву не будете, и я как-нибудь вывернусь…» Ну, с тем, конечно, все разошлись: человек не нам чета: прапорщик, образование имеет. А утром встали, конечно, койки свои скатали — подвесили, ждем, что он, наш вахтенный начальник, надумает. А он, прапорщик Астияни, назначает уборку снарядов в крюйт-камеру, а Войта этого самого Июду — в число рабочих… Сам же, конечно, для наблюдения стоит это, как ему положено, на трапе, на верхней площадке… Работают матросы наши ничего, справно, и кто что знает про Войта, все, одним словом, молчок и вида не подают… И Войт, этот гад, ворочает, как нигде не был, ничего не видал, — а малый он из себя был здоровый… И вдруг, — на тебе, — выстрел!.. И как этот Войт стоял над снарядом нагнумши, так и упал на него, рукой его правой обнял! Череп ему пуля насквозь и как раз в переносье вышла, — вот это место!
Тут Егорий выпрямился, голову отбросил, выставил кадык, и глаза его теперь уже длительно блестели. А на переносье свое он указал сначала одним пальцем, потом, чуть повыше, другим.
— Я не совсем ясно это представляю, — сказал Сыромолотов, тщетно пытаясь вообразить картину уборки снарядов на нижней палубе крейсера, — причем прапорщик, выстреливший в Войта, поместился где-то на верхней ступеньке трапа, который куда же, собственно, вел?
— Вам, конечно, трудно это, — сразу согласился Егорий, — как вы есть штатский и сроду на судне военном вам не приходилось бывать… А он, прапорщик Астияни, вон как удумал: он и револьвер из кобуры кожаной не вынимал, а так только чуть отогнул ее, кобуру свою, и как только Войт под ним оказался нагнумши, так он и нацелил ему в голову через кобуру, — вон ведь что удумал! Что значит он — ученый был человек, а не то что мы — серость!
— «Вынимал револьвер вахтенный начальник?» — нас спрашивают. «Нет, — говорим, — никто не видал, чтобы их благородие револьвер свой из кобуры вынимали, — в этом какую угодно присягу примем: потому, как этого не было, то, значит, и не могло быть». — «А почему же это, — нам опять вопрос, — вдруг выстрел?» Ну, мы уж слышали от прапорщика эти самые слова: «Несчастный происшел случай», — вот и мы все следом за ним: «Несчастный, — говорим, — случай». А прапорщик со своей стороны доложили, что, мол, так и так, замечен, что якшается с кем-то на берегу. Уж там ищи, где хочешь, с кем якшается: Севастополь — это тебе не деревня, и люди там сидят не пришитые: нонче там, а завтра взял да и смылся. «Ага, — говорят, — та-ак! Ну, туда ему, подлецу, говорят, и дорога!» И вышел, стало быть, этот Войт обоюдный Июда, — вот как дело было.
— Ну, все-таки вас за него судили? — полюбопытствовал Сыромолотов.
— За Войта чтобы? Меня? Ни божесбави! Так что даже и прапорщику нашему церковного покаяния не дали, а не то чтобы нам… Мы же в этом при чем же быть могли?.. Вот с попом Брестского полка когда, — может, и эту историю пришлося вам слышать, — ну, тут уж одни сами матросы, потому как офицер, пускай даже сознательный, — на такое дело он вряд ли бы пошел.
