Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин
IV
Сейчас уже август. Поспевающую рожь томит жара и секут тяжелые холодные дожди. Я стою у весов на полевом стане и жду первых центнеров нового урожая. Наша бригада в поле; мне не видать ни комбайнов, ни тракторов, ни машин: косовицу начинают от реки. Хорошо, если к вечеру закончат первый круг, значит на горизонте появится первый комбайн. Кто поведет его?
Это время мы редко встречались с Гошей и почти не говорили с ним как раньше — подолгу и на высокие темы. Гоша на вечеринках веселил на баяне молодежь и не обращал внимания на мои переживания. За это время нам удалось поцеловаться только два раза, да и то случайно, при игре в «фантики». Было заметно, что он остыл ко мне, стал неразговорчив. На мой вопрос: почему мы стали редко встречаться, почему он не провожает меня, Гоша отвечал уклончиво: «Некогда, много работы». Было грустно и обидно видеть таким Гошу, и такая стадия нашей любви мне очень не нравилась.
Отец пропадал в МТС, иногда ночевал там, а я, придя с работы домой, сидела одна в избе, и если подружки звали меня на вечорку, я отказывалась: все равно Гоша не обращает на меня никакого внимания. И только раз к нам пришел Гоша, и то не ко мне, а к отцу: за какими-то частями. Нужно было перетягивать полотно на комбайне. Отца не было дома, он уехал в район. Гоша просидел два часа у порога и даже не подошел ко мне и не поцеловал. Я подумала, что нашей любви пришел конец и что Гоша вообще начал воображать. Однако он все-таки прочитал мне отрывок из поэмы «Разбитая жизнь», наверное потому, что разбита жизнь у меня и у него — кому же он еще будет читать, как не мне? Я удивилась, что поэма была короткой, на одной тетрадной странице в клеточку. В ней говорилось о «страшной силе любви, которая дремлет в сердце, как вулкан» и о еще каких-то злых силах, которые боролись с ней. В злых силах я не очень разбираюсь, только поэма мне почему-то не понравилась. Наверное, потому, что в конце говорилось: «женщины — народ непостоянный и бессердечный, и лучше с ними не связываться». Я не удивилась этому, потому что поэтам такие мысли иногда приходят в голову, и вспомнила, как отец говорил, что писание стихов до добра не доведет.
Гоша рассмеялся на мое замечание и сказал, что я ничего не поняла в этом выдающемся произведении, потому что не люблю его, что мое сердце стало глухим к страданиям влюбленного человека.
Я сказала поэту, что он сам стал глухим и выгнала его из дома.
И вот я стою у полевого вагона, смотрю на рожь и жду первой грузовой машины с зерном.
От земли шло тепло. На горизонте, за бескрайными полями собирались тучи. От духоты рожь поникла. Прибыла первая машина. Зерно было с половой, а я гадала, от кого эта машина, может, от Гоши. Шофер ответил мне: — Девушка, не знаю! Я здесь новый человек! — Я взвесила зерно и машину отпустила. Потом машины приходили еще и еще — зерна было много.
Отец с утра уехал по бригадам ликвидировать поломки в комбайнах, мне было немного грустно, и даже, когда показался первый комбайн и я узнала за штурвалом Гошу — не обрадовалась. Он на меня, наверно, в обиде и разговаривать со мной не будет. Время приближалось к обеду, а комбайн сделал только первый круг: так были широки поля. Поровнявшись с полевым станом, комбайн остановился. Гоша сошел со штурвального мостика, чтобы прочистить ножи от сорняков, долго копался у полотна, и я подумала, что зерно с половой в первой машине было Гошино. Потом Гоша подошел к бочке с водой и стал жадно пить. Я поняла, что он устал и пожалела, что недавно выгнала его из дома.
Я стояла рядом с ним, Гоша поднес железный ковш к губам — рука дрожала, пролитые капли падали на запыленный комбинезон.
Я подумала: «Работник… хозяин земли зеленой».
Гоша утерся рукавом и произнес, будто оправдываясь передо мной:
— Черт, ножи заедает. С половой зерно?
— С половой, — ответила я, радуясь, что Гоша оказался сознательнее, чем я думала, заговорил все-таки со мной.
— Я скосил… ту рожь зеленую, где мы встречались с тобой, — сказал Гоша немного смущенно и внимательно посмотрел на меня. Я молчала, чувствуя, как в груди колотится сердце от желания обнять и поцеловать Гошу.
— И вот зёрна где-то здесь, в мешках лежат… зёрна нашей любви.
Гоша налил в флягу воды, махнул мне рукой и собрался уйти.
— Гоша! Подожди… — вскрикнула я и покраснела. Мне казалось, Гоша что-то хотел сказать, но не решился.
— А что говорить? Все уже сказано…
Я похвалила Гошину работу, была рада, что ему доверили штурвал, даже и отец утром сказал «твой-то орел»… Гоша слушал, задумчиво глядя мне в глаза, а когда я спросила его: — Осенью пойдем в школу, будем вместе учиться, в один класс пойдем?
Он поправил флягу на ремне и ответил:
— Не знаю… есть тут у меня думка одна.
— Скажи, Гоша, какая?
Гоша поправил волосы, надвинул кепку на лоб.
— Я еще не решил точно… А говорить рано. Зря я тогда посмеялся над отцом. Мечта его хорошая была. Я все время думаю о широком комбайне. Конечно, он должен быть совсем другой конструкции и ножи у него должны быть немалые. Только ты, Лена, не говори отцу. Я кое-что продумать должен. Сердце у него ко мне не лежит. А я на него не в обиде, — и ушел.
Мне хотелось крикнуть: «А на меня?», но не крикнула, комбайн поплыл дальше. Я слушала, как шелестели крылья мотовила, крутились и бились о рожь лопасти — комбайн был похож на птицу, готовую вот-вот взлететь… Больше зерна с половой не привозили и, когда я взвешивала рожь, то думала, что это зерно Гошино.
В обед и вечерами на полевом стане было весело, но Гоша после ужина уходил спать, видно, он очень уставал. Утром он поднимался рано и уезжал в поле. Виделись мы с ним чаще, чем разговаривали, но это было уже не похоже на прежнюю любовь и дружбу. А потом Гошин комбайн перебросили за шесть километров. Зерно
