Глеб Горбовский - Пугало.
Курочкина кашлянула робко, как бы прося слова, и Смурыгин умолк.
— А и верю, как не верить. Люди — они все во что-нибудь верют. Которые в здравом уме.
— Это как же понимать? Возьми ты хоть меня: ни в какое такое этакое — не верю! Бога нет. Дураку ясно.
— Значит, веришь, что его нет?
— О! Тут сколько угодно! В это — верю.
— Вот и выходит, что все на земле верующие. Даже ты, кормилец.
— Эк повернула, — неприязненно усмехнулся Смурыгин, и тут же добавил — Однако поправляйся. И учти, Курочкина, на бога надейся, а лекарства принимай. Так-то оно понадежнее будет.
Ушел к себе расстроенный, потому что перед глазами все еще маячило, не могло растаять давнее видение, вспыхнувшее в памяти, когда Курочкина выразилась: «сничтожил».
Тогда, в сорок первом, молодым лейтенантом заградительного отряда стоял он перед ошалевшей от смертельного ужаса кучкой дезертиров, людей измятых, грязных, с оплывшими от страха дряблыми мускулами и постепенно угасающим огнем в глазах, людей, нарушивших приказ, дрогнувших на передовой, сломавших волну атаки, не людей, как ему тогда казалось, а хлюпиков, людишек, из-за которых всему полку пришлось основательно попятиться. Над ними был уже зачитан приговор, такой скорый и такой неотвратимый на передовой линии огня. И вот один мужичонко, постарше остальных, бухнулся в ноги, шепча что-то о детях, которых у него трое, прося помиловать, пощадить, а как ты его помилуешь, если приговор уже произнесен и обжалованию не подлежит? Самому на его место становиться? И такое у него лицо страшное выпятилось, у обреченного, страшное от бесполезной просьбы, которую не то что выполнить — помышлять о которой небезопасно. И таким это лицо для Смурыгина пронзительным на всю жизнь сделалось, что даже и теперь, по прошествии сорока с лишним лет, полковник в отставке беспощадно от этого видения отвернулся, «сплюнув» набежавшие воспоминания в придорожный бурьян.
Как-то сразу похолодало — скорей всего, ветер северный подул. За одну ночь обчистил, обил на яблонях остатки листвы, да и липа стояла страшная, почти голая, обнажились старческие изьяны на ее теле: дупла, наплывы-вспухлости, пролысины в коре, отмершие, но все еще не отвалившиеся сучья.
Воздух очистился от застойных лесных ароматов и теперь отдавал сталью, железом; было странно, что еще не выпал снег.
Парамоша теперь сам топил печку. Выкладывал на ее кирпичном поду клетку из поленьев, под клетку совал пучок хрустящей, ломкой лучины, под лучину — «грамотку» бересты, скатавшуюся трубочкой, и поджигал. Береста дегтярно, густо дымила, затем вспыхивала, пересылая огонь в лучину, а та, в свою очередь, в поленья.
Иногда Парамоша как бы молча ошалевал, глядя в огонь, будто загипнотизированный, впивался глазами в его таинственную мощь, и тогда чуткая Олимпиада выводила Васеньку из огненного помешательства, окликая художника по имени, призывая его от созерцания к жизненному шевелению.
Теперь они, Парамоша с Олимпиадой Ивановной, все чаще говорили друг с другом — верней, Парамоша спрашивал, Олимпиада отвечала. Васенька делал это не без умысла: ему казалось, что покуда старуха разговаривает, до тех пор и живет.
— Мнение такое существует, будто в деревнях в прежние времена детей в семьях помногу было. Дескать, зима длинная, ночь теплая, голова темная, что и делать, как не детей… воспитывать? Так ли это, Олимпиада Ивановна?
— Может, и так. За каждым не уследишь. Одно знаю: не по глупости человек родится. А все чаще — по воле божьей. Для жизненного назначения. Не та семья в почете была, у кого деток числом поболее, а та, у кого эти детки смеялись чаще.
— Тогда простите за нескромный вопрос: почему у вас-то один ребенок всего? Не из праздного любопытства интересуюсь. Слишком грустно получается: заболели и — никого! Как говорится, пить некому * подать.
— Вот те на! Это как же некому? Тебя-то мне господь, гляди, как вовремя послал. К самой надобности. А не к надобности — дак и без питья посидеть не важна барыня. А детки… Что ж, не кажному эта милость дается, не всеми одинаково ценится. У меня-то их, знаю, почему нетути. Для печали, для креста. Чтобы чужих любила, как своих. Сироткам пособляла чтобы. Как сейчас помню: вторым тогда отяжелела, второго сынка под сердцем носила, Алешеньку. Ждала его — спасу нет! Восемь лет после первого прошло. Имя ему еще до рожденья дала, поторопилась, ан — нельзя, господь еще не решил быть ему, аль нет, а я распорядилась на радостях… И случилось, нищенка с двумя бегунками, третий на руках, под окном, вот тута, проходила. И поленилась я с животом тяжелым наружу вылезть да краюху ребятенкам ееным сунуть. Как сейчас помню: на живот хлебец положила, отрезала от каравая, а вынесть наружу поленилась. В окно глянула: ушли. Видать, засветло в Бережки торопились. А вечером Андрюша мой… не в себе, пьяный, как никогда, домой воротился. Лютовал. Матершинничал… Быто раскулачить его грозились. Вот он и сорвался с цепи. Пашеньке нос разбил, раскровенил всего мальчонку. А меня сапожищем пнул. В живот. И родила я мертвенького. Свезли мы Алешеньку в Николо-Бережки, похоронили, как болынова. Муж меня, после убивства Алешенькинова, не любил больше. Не дозволяла. А там — война. А там и жисть прошла. И вот что скажу я тебе, Васенька: случится тебе семью завести — не пей тогда вина. От него в человека диявольские соки переходят. Само-то винцо — ништо, водица горькая: залил да вылил. А по нему в человека, как вот електричество по проводу, тьма сатанинская переливается.
Олимпиада Ивановна помолчала. Когда же Парамоша решил, что молчание затянулось и пора ему очередной, продлевающий Олимпиадину жизнь, вопрос подкидывать, она и сама вдруг заговорила дальше, но как-то все же по-иному заговорила, стараясь не отпугнуть Парамошу назревшей просьбой, как бы даже занять его, развеселить по силе возможности, для чего применила несерьезную интонацию голоса, а слова теперь подбирала из тех, что полегче, поулыбчивее.
— Хорошо мне с тобой, Васенька, болеть… Охотно! Ни боже мой не страшно. Будто на посиделки собралась, а не помирать. Спасибо тебе, сынок, а время найдется, свези меня в Николо-Бережки. Чтобы рядом с Алешенькой лежать. Лебедев на мотоцикле пущай отвезет. Скажешь ему: просилась, мол, бабка в люльку. Прокатиться пожелала напоследок. К сыночку Алешеньке съездить. Он хоть и не видал меня глазами никогда, а все же и у него, чай, душенька имелась человеческая. Вот и положите меня к нему. Там и другие сродственники. Все охотнее лежать.
Ночью Парамоша проснулся от непонятного шума, даже — грохота. Темень в избе стояла неподвижная, настойная, как в омуте. И тишина точно такая же, как темень, густая и ничего хорошего не обещающая. «Был ли шум?»— засомневался Парамоша.
Сырея от нервного пота, сполз с печки. Не приближаясь к старушечьей постели, прошел на деловую, обиходную половину избы, к обеденному столу. Нашарил выключатель. Света не было. Значит, отключили. Неужели полковник в Питер подался?
А может, обрыв сети? В печурочном углублении раздобыл коробок со спичками. Пришлось зажигать лампаду под образами. Фитилек долго не занимался, наконец микроскопический огонек, словно звезда в ночном небе, повис на краю избяной темени.
Часов Васенька не имел (обменял их еще в Ленинграде на стакан утренней, похмельной бормотухи), Олимпиадины старинные ходики молчали: с вечера забыл подтянуть грузило на цепочке (такое, в виде еловой шишки), вращающее шестеренки часов. Прислушался изо всех сил, до звона в ушах. Дыхания Олимпиады не уловил.
Захотелось кинуться бегом во двор, на воздух — вырваться в мир, где хоть и ночь тоже, и темно, да не так все же безнадежно: во-первых, просторнее, во-вторых, живности всякой полно, деревьев, ветерков, шорохов — иными словами, соседей земных, обитателей, спутников.
Ведя рукой по неровно отесанной бревенчатой стене, приблизился к выходу, хотел отпихнуть дверь, но уперся в порожнее пространство: дверь была отворена. Свет лампадного огонька не проникал сюда вовсе, истаивая где-то в середине помещения. При- * шлось бесшумно, на одних пальцах протанцевать обратно к печке, выловить среди печного инструментария костяной гладкости топорище, вооружиться на всякий случай.
Ступив на порог, Парамоша сразу же наткнулся на чье-то неживое тело. То, что на неживое наткнулся, — ощутил мгновенно: оцепеневшую плоть с живой, рыхлой не перепутаешь. Даже в состоянии паническом. В паническом — всевозможные крайности воспринимаются еще острее.
Наткнулся, заорал, потом заскулил и кубарем скатился к дверям тамбура, запертым на железку. Несколько мгновений бестолково ломился в эти двери, покуда не отпала щеколда. Выпорхнул на улицу.
На мраморной плите, что была зарыта перед крыльцом, размашисто поскользнулся, осев назад и несколько набок, проехал бедром по скользкой, холодной земле, покрытой… снегом!
