Юрий Збанацкий - Красная роса
— Не побоишься, дитя? Не один там будешь… Килинка с тобой пойдет, станешь ей защитником, потому что хоть и оглашенная, а девчонка как-никак, да и родня тебе, тоже сирота, кто за нее заступится…
Чуть не подпрыгнул к потолку Спартак Рыдаев. Он тоже подумал, что и Карменке не с руки оставаться в Калинове, не приведет к добру ее служба в больнице, только не знал, как об этом сказать бабе Параске.
— Приська с Гаврилом приютят, голодными не будете, может быть, и дело какое найдется, лес теперь будет пустой… А когда придете к бабе Приське, не забудьте сказать: привет, мол, двоюродной сестре. А Приська уж догадается, кому там и что передать, да и о вас с Килиночкой позаботится… позаботятся люди добрые.
До самого вечера Спартак Рыдаев собирался в дорогу, а в сумерках побежал к Ярчукам за Кармен. Встретил девушку на улице.
— Ты передумала? — спросил разочарованно, увидев, что та оделась, как на обычную прогулку.
Кармен просияла улыбкой, отчего ее круглое веселое личико и вовсе округлилось, шутливо взлохматила густые волосы Спартака.
— Может быть, нужно было карету нанять для моих сундуков?
Спартак, хотя и выглядел уже взрослым, в душе все же оставался подростком, поэтому, как и любой подросток, не умел хитрить, а тем более заглянуть вперед.
— А как же без одежды? Может, придется и долго…
— Не беспокойся…
Не беспокоиться, значит, не беспокоиться. Спартак и сам умел довольствоваться малым, заговорил об этом только потому, что догадывался: в Калинов им, судя по всему, возвращаться придется не скоро.
Теперь уже обеспокоился другим, более важным. С какими вестями придут они к Ваньку Ткачику? Ведь будет же интересоваться тем, что делается в поселке. Рассказать было о чем, хотя они не знали многого.
— Так никто и не знает, что случилось с Качуренко? — размышлял Спартак, обращаясь к Кармен.
— Хотелось бы знать, — вздохнула она. — Но не так это просто… Встретим Ткачика, может быть, он что посоветует.
Спартак хмыкнул.
— А что он может советовать? Сам должен прислушиваться к нашим словам…
Кармен снова взлохматила ласковой рукой волосы парня:
— Не зазнавайся!
— Почему я не должен зазнаваться! Не он меня, а я его спрятал в кустах…
— По-твоему, он так беспомощен? Думаешь, он безоружен?
Спартаку все стало ясно. Ткачик, застигнутый врагами врасплох, не просто спасался. Он шел на борьбу, за плечами у него винтовка была, а на поясе висели гранаты.
— Значит, он… он в пар… тизанах? — спохватился Спартак.
Кармен дернула его за рукав:
— Тише, парень!
И вовремя это сделала, так как из-за угла последнего сарая, за которым уже начинался больничный парк, неожиданно появился немецкий солдат. Уже наступали вечерние сумерки, и на лицо солдата падали тени, русые волосы, прижатые пилоткой, закрывали почти весь лоб, трудно было определить, в каком настроении пребывал немец и чего можно ожидать от этой встречи.
Спартак сразу же прикипел глазами к невиданному до сих пор оружию, висевшему на плече солдата. Это был немецкий автомат с рожком, начиненным тремя десятками патронов, с металлическим прикладом.
«Мне бы такую штучку», — подумал Спартак.
Произошло самое худшее. Встречный солдат, как знакомых, приветствовал их громким возгласом, энергично махал рукой, звал: «Ком, ком!» У обоих ослабли ноги, и они невольно остановились…
Ганс Рандольф торжествовал. Сама судьба так быстро, так услужливо послала ему этого смазливого кнабе со стройной медхен, юную, сильную пару.
Только один день пробыл Ганс Рандольф в Калинове, а уже успел и освоиться, и обжиться, и загрустить по родному дому. Что ни говори, а какой-то достойный сожаления Калинов — это тебе не Лейпциг. Калинов… полсотни, может, сотня деревянных или же сложенных из плохо выжженного кирпича хижин — разве же их назовешь домами! — и каждая обнесена штакетником, штакетники не стандартны, местами вообще не ограда, а черт знает что, какое-то сплетение из лозы. Единственное, что утешило и даже взволновало его поэтическую натуру, украинские георгины и мальвы. Из-за каждой ограды — дощатой, штакетной, лозяной, жердяной, проволочной — выглядывали георгины: бурячковые, белые, розовые, желтые, синеватые, округлые, распушенные, ежеподобные, похожие на лотос, — каких только не было этих некоронованных принцесс в цветочном царстве! Мальвы — высокие, чуть не до неба, и низкие, кустоватые, с красными, розовыми, белыми и даже черными колокольчиками — так и вызванивали целый день, так и удивляли каждого прохожего, сопровождали своей музыкой. Мальвы примирили Ганса Рандольфа с калиновской действительностью. Ничего, думал он, скоро война закончится и его снова будет приветствовать родной Лейпциг, встретит как победителя, и Ганс вернется к неприметному, но любимому делу. Начинать и заканчивать войны, выигрывать и проигрывать их, присоединять к своим землям новые пространства или же терять собственные — это дело не Ганса, для этого испокон веков существуют маркграфы, кайзеры, фюреры, им виднее, что и как делать в безграничном мире, а мир Ганса Рандольфа невелик — неустанная печатная машина, которая ежеминутно выбрасывает испещренные буквами листы, предназначенные для чтения. Правда, Ганс не считал целесообразным вникать в содержание печатанья, выходящего из его машины. Лучше не вчитываться в то, что делается неизвестно для кого, — одни печатают, другие сжигают напечатанное на площадях. Ганс печатает, а Курт Вебер читает, пока за это чтение не поведут его в концлагерь и не закроют за ним глухую дверь.
Ганс Рандольф привыкал к Калинову, во всяком случае, здесь было лучше, чем где-то там, на передовой, и все же в глубине его души жил непокой. Молниеносная, легкая война, туристический поход, развлечение для избранных, все, что ему и его камрадам неустанно вдалбливал ефрейтор Гуго Кальт, сначала и в самом деле показалось таким. Смело шагай по чужой земле, маршируй уверенно и гордо, воинственно выпячивай живот — все здешнее дрожит перед тобой, лозяные ограды бессильны оказывать сопротивление гусеницам танков, георгины и мальвы покорно ложатся под ноги, а встречные аборигены, попавшись на глаза, замирают на месте. Вот так, как эти двое, очень и очень далекие от нордической расы, кнабе и медхен. Хотя в ней, кажется, до черта именно того, что французы называют шармом… Но в глазах аборигенов таилось что-то непонятное, страшное…
Нет, что ни говори, а ефрейтор Кальт на все сто прав, когда уверяет, что именно эти человекоподобные существа и созданы природой для того, чтобы безотказно покоряться прибывшим с Эльбы и Вейсе-Эльстер. Они явно не способны ни на что из-за собственной тупости и расовой неполноценности.
Сначала, когда Ганс узнал, что будет воевать именно здесь, на Востоке, беспокоился. Веберы его убеждали, что люди тут особенные — они сумели взять власть в собственные руки и зажили новой жизнью, как одна семья. К сожалению, все это оказалось выдумкой, поверили Веберы в чьи-то сказки и оказались за решеткой.
Разочаровался в калиновской действительности Ганс Рандольф.
Под вечер пришел приказ от коменданта Цвибля немедленно завершить оборудование военного госпиталя, так как через час-другой в Калинов прибудет первая партия раненых и больных. Ефрейтор Кальт сразу же — на то и высшая раса! — определил: для выполнения этого приказа надо мобилизовать нескольких туземцев, что и выпало сделать Гансу Рандольфу. Размышляя над тем, что эта война не такая уж веселая прогулка, если даже в глухом поселке возникла неотложная потребность сооружать госпиталь для раненых, Ганс оставил печальный калиновский парк и вышел на улицу. И сразу же приятная встреча.
— Ком, ком! — залопотал он. Спартак и Кармен его поняли. Они учились в калиновской средней школе, в которой, начиная с пятого, суровая учительница из бывших помещиц Грета Адольфовна безуспешно обучала их чужому языку, а если что и запомнилось, то только разве «вас ист дас» и «ком-ком».
Так и стояли они как вкопанные. Кармен не была бы Кармен, если бы даже в таком положении не улыбалась кокетливо, а Спартак только смотрел исподлобья.
Ганс, решив, что туземцы его не понимают, бесцеремонно подступил к Спартаку, схватил его за руку — такими надо управлять твердо…
И не успел опомниться, как произошло непредвиденное, невероятное. Какая-то дьявольская сила подбросила его в воздух, завертела им, затем Ганс резко нырнул вниз, зарылся лицом в песок, а на спину ему твердо наступила широкая и тяжелая нога. Ни крикнуть, ни взвизгнуть было невозможно.
«Вот это мирный поход, вот это низшая раса», — только и мелькнуло в мыслях Ганса Рандольфа за то время, пока руки его были связаны за спиной, туловище поставлено на ватные ноги, а к песку, набившемуся в рот, добавился еще и грязный носовой платок.
