Валерий Барабашов - Жаркие перегоны
Руки машиниста судорожно крутят колесо контроллера и мертво хватают отполированные до блеска рукоятки тормозных кранов. Перед глазами Бориса прыгают в круглых вырезах стрелки приборов, сдавленная мощными тормозами, стонет в насилии огромная масса поезда, ощутимо теперь, метр за метром, сбрасывающего скорость; резкий запах горячего металла бьет в нос, а черная, грязная, со зловещим красным глазом на раме цистерна все ближе, ближе, и ясно уже, что не остановится родная, надежная «чээска» хотя бы за метр, хотя бы за сантиметр до этого чумазого лиха, кем-то и почему-то не убранного с их пути.
Санька вцепился побелевшими от напряжения пальцами в кнопки сигналов, и электровоз ревет — ревет отчаянно и страшно.
Все медленнее, медленнее скачут под днище локомотива бетонные ребра шпал, все крепче сжимают колеса тормоза... Еще бы немного, еще бы чуть-чуть... Нет, не остановиться!
— Держись, Саня-а! — вырвалось у Шилова, и в ту же секунду раздался глухой, скрежещущий де-то по боку электровоза удар. Вздрогнули, заколотили, подталкивая друг друга, цистерны, — испуг и возмущение железным эхом побежали по черным их горбатым спинам...
От сильного толчка Иван Иванович, свесивший во сне руку, тяжелым кулем повалился вниз, на чашки и бутылки молока на столике, обрывая с окна белые занавески. В последний момент он инстинктивно уцепился за матрац, увлек его за собой, и постель смягчила его падение. И в тот же миг, еще как следует не проснувшись, он ощутил под собою, на полу, что-то живое — и сейчас же придавленно, страшно закричала женщина. Иван Иванович вскочил, сдергивая с Ларисы свою постель; с полки вскочил перепуганный Авенир Севастьянович, грубовато оттолкнул толстяка, и тот почти вывалился из купе с матрацем в руках; в следующее мгновение Авенир Севастьянович бережно и неумело поднял с полу Ларису.
— Я спал... вдруг... не пойму, что случилось... Никогда так крепко не засыпал... — говорил Иван Иванович сбегающимся к их купе людям, но его и не слушал никто — взгляды всех были обращены туда, к Ларисе. Женщина каталась с глухим тяжким стоном по узкой своей полке, охватив руками живот, закатывая от боли глаза. «Ой! Ой! Ой!» — беспрестанно повторяла она. Женщины, выталкивая из купе мужчин, захлопотали возле Ларисы, закрыли дверь.
Расталкивая пассажиров, вбежала в купе Людмила, за нею Дынькина; через минуту ее голос тревожно метался по коридору: «Врачи есть среди вас?.. Товарищи, врачи есть? Врача надо!» Но врача в их вагоне не оказалось, и Дынькина убежала в соседний, потом в бригадирский. Вскоре зашипели динамики, и взволнованный мужской голос стал повторять:
— Граждане пассажиры, если среди вас есть врачи, срочно пройдите в вагон номер один. Повторяю...
Пять или шесть человек явились на зов. Пожилая грузная женщина сразу все взяла в свои руки. Женщина эта, оказавшаяся главврачом какого-то роддома, в мгновение ока выпроводила из купе всех посторонних. Отдавала Людмиле четкие и быстрые команды:
— Простыней свежих — побольше! Могут пригодиться, вдруг начнутся роды... Новые есть? Хорошо. несколько комплектов приготовьте. Вода... Титан горячий? Так, в соседних вагонах тоже пусть греют, никому ни капли!.. Так, вы кто? Невропатолог? Ладно, стойте тут, возможно, пригодитесь. Или вот что: идите мыть руки!
Уже с охапкой свежих, похрустывающих простыней Людмила налетела на Рогова. Начальник поезда, в форме, с фуражкой, которую он почему-то держал в руках, стоял у купе, тянул в приоткрытую дверь кудрявую, с изморозью седины на висках голову. Потом, осмотревшись, командирским голосом велел всем посторонним расходиться «и не мешать».
Иван Иванович стоял в коридорчике, напротив туалета, торопливо и неловко затягивался сигаретой, прыгавшей в его пальцах.
— Сплю, вдруг... чувствую, что п-падаю, — слегка заикаясь, в который уже раз рассказывал он сбившимся возле него мужчинам. — И Лариса на п-полу... Бог ты мой! У м-меня вес-то!.. — и он с виноватой и жалкой улыбкой оглядывал себя, потерянно качал головой.
Из купе по-прежнему доносились рвущие сердце стоны, и все взрослое население вагона, замерев сочувствии, прислушивалось к ним, тихонько про себя охая и ахая, желая попутчице благополучно выкарабкаться из опасной этой ситуации, — на свои синяки и ушибы никто почти не обращал внимания. Людмила с Дынькиной выпроваживали в соседний вагон детей с их послушными, безропотно подчиняющимися мамами.
III.
Уржумов и Желнин, стоя посреди кабинета, слушали доклад начальника службы движения Ипатова — широкоплечего, с цыганской шевелюрой и бледным сейчас лицом. Ипатов говорил очень быстро, о четко, поглядывая на стоящего рядом с ним Степняка, как бы сверяя по нему точность информации.
— ...Жертв нет, Константин Андреевич. Помощник машиниста, Ткаченко его фамилия, получил легкое ранение — ударился лбом о стекло кабины, машинист ушиб колено. В вагонах, как сообщил начальник поезда, были многочисленные падения пассажиров с полок, — тяжелых травм, за исключением одной, нет. В первом вагоне беременная женщина...
— Ну и?.. — нетерпеливо спросил Уржумов. — Что с ней?
— Пока ничего не известно. Нашлись в поезде врачи, женщине оказана первая медицинская помощь.
— Пошлите в Сангу нашу «скорую», из больницы, — приказал Уржумов.
— Константин Андреевич, до Санги шестьдесят километров...
— Хоть сто шестьдесят! — Уржумов шагнул к своему столу, надавил клавишу: — Лидия Григорьевна! Начальника медицинской службы ко мне!
Посидел, барабаня пальцами по толстому плексигласу, под которым лежал список телефонов.
— В любом случае мы виноваты перед этой женщиной. И дай только бог, чтобы все у нее хорошо кончилось. А в Санге... Что в Санге? Там, по-моему, и фельдшера нет. Вот что, Ипатов: «скорую» направьте в Новотрубнинск, тут сорок километров, дорога отличная, а «Россию» подтяните туда же. Сам машинист в состоянии это сделать? Электровоз как?
Ипатов повел плечами, снова глянул на молчаливого, поникшего Степняка, но тот даже не поднял головы, хотя и слышал вопрос Уржумова.
— Уточните! — энергично продолжал начальник дороги. — Если не получится своим ходом, отцепите электровоз от цистерн, ведите им «Россию» в Красногорск.
— Ясно, — закивал Ипатов.
— Причину столкновения выяснили?
— Хвост грузового почему-то остался на втором пути... — начал было Степняк, глядя на Уржумова растерянными глазами, но начальник дороги резко оборвал его:
— Слово «почему-то» в моем кабинете произносить не надо, — жестко сказал он. — Это непрофессионально. Разберитесь и доложите как положено.
— Мы не успели еще во всем разобраться, Константин Андреевич. Прошло каких-то... десять — двенадцать минут, как нам сообщили.
— Хорошо, разбирайтесь. — Уржумов знаком подозвал к себе Желнина. — Я в обком, Василий Иванович, возглавьте здесь все. Явится медицина — сделайте, как я сказал, пусть «скорая» летит в Новотрубнинск на всех парах. Все, я уехал.
И крупными, торопливыми шагами Уржумов вышел из кабинета.
IV.
Охватив голову руками, невидяще глядя перед собою в серый линолеум пола, Бойчук хотел сейчас одного: чтобы никто не трогал его, не обращался, просто бы не замечал... Может, час, а может, и два сидел он в конце узкого и темноватого отделенческого коридора на шатком, списанном уж, наверное, стуле, притащенном сюда кем-то из курильщиков...
Сразу же после столкновения поездов в Санге к нему вбежал Беляев, потом диспетчеры соседних «кругов», начальник отделения. Секунды жило в кабинете Бойчука оцепенение; позже кто-то тронул диспетчера за плечо — встань, дескать, — и Бойчук безропотно, ватно подчинился чьей-то руке, видя перед собою испуганно-размытые лица, побрел в коридор. Из кабинетов, пока он шел, все еще выскакивали люди, его коллеги, смотрели на Бойчука сочувственно и немо. Кто-то догнал его в конце уже коридора, пошел рядом, говорил какие-то слова, но Бойчук не слышал ничего.
Остановившись у окна, он долго стоял не шелохнувшись, почти не ощущая своего тела.
Постепенно чувства стали возвращаться к нему, он стал различать желтую стену дома напротив, потом чей-то балкон с яркими цветами и открытой в комнату дверью. Из двери вышла старая женщина с болонкой на руках, оперлась о перила, стала смотреть вниз, на шумную улицу; болонка тоже свесила лохматую белую голову, потешно вертела черным носиком. Наверное, эта женщина и ее болонка окончательно вернули Бойчука к жизни, потому что в этот момент он с новой силой представил происшедшее на своем участке, и нервное напряжение последних часов потребовало разрядки, выхода. Поездной диспетчер плакал, сам стыдясь непрошеных своих слез, отворачивая лицо к окну и в то же время ощущая, что слезы успокаивают, возвращают ему силы. Но он все же старался унять их — говорил себе через короткие вздрагивающие паузы: «Ну что... ты... Женя... Зачем?.. В самом-то... деле...»
