Иван Свистунов - Жить и помнить
Теперь Очерет заметил, что рядом с ним бегут не только бойцы из других батальонов, но и неизвестно откуда взявшиеся солдаты в шинелях с вшитыми узкими шинельного сукна погонами. Нетрудно было догадаться: поляки!
— Швыдче, хлопци! — крикнул Очерет своим бойцам. Ему хотелось опередить поляков, соединиться со своими. Но поляки не отставали, некоторые даже вырвались вперед. Только то, что в руках у них были наши советские автоматы и кричали они русское «ура», несколько успокаивало.
Из траншей, вырытых на окраине Тригубова, беспорядочно барабанили вражеские пулеметы. Петр прикинул, что лезть в лоб — значит напороться на кинжальный огонь, и решил двинуться в обход, полагая, что вряд ли гитлеровцы организовали в Тригубове круговую оборону. По огородам, где путалась под ногами мокрая привязчивая картофельная ботва, по опустевшим и посветлевшим осенним садкам, пахнущим антоновкой, прячась за амбарами и клунями, они короткими перебежками добрались до западной окраины деревни. Из солдат отделения с Очеретом остались только Бочарников и Сидорин. Да еще вместе с ними все время держался отбившийся от своего подразделения высокий поляк с двумя автоматами: один в руках, второй был заброшен за спину.
Обмундирование на поляке грязное, мокрое, — видно, и он форсировал Мерею вброд. На потном лице — выражение боли и ожесточенности.
— Давай, давай, пан! — подбодрил Петр неожиданного соратника.
Поляк огрызнулся:
— Какой я к дьяволу пан! Такой же гражданин, как и ты. Паны в Иран ушли.
Бочарников даже присвистнул: обрезал брат славянин старшего сержанта, будь здоров! Пробормотал излюбленное:
— Мадам, уже падают листья!
Очерет не обратил внимания на резкий ответ поляка:
— Можу тебя и товарищем назвать, — примирительно проговорил он, понимая, что не время и не место затевать спор на политическую тему. Хочешь не хочешь, а надо устанавливать с поляком дипломатические отношения: за одной смертью гоняются!
— Товарищем — правильно будет, — смягчился поляк.
— Бачу, ты по-нашему здорово балакать насобачился, — перешел на дружеский тон Очерет. — Видкиля?
Ему уже нравился поляк. Судя по усталому лицу и замызганному обмундированию — на совесть человек воюет.
Поляк грязной пятерней провел по лбу:
— С тридцать девятого года в России живу.
— Добро! — похвалил Очерет. — В такому рази давай знаемиться. — Отрекомендовался: — Очерет. Старший сержант. Шахтарь.
Поляк протянул руку:
— Станислав Дембовский. Жолнеж. Гурник, по-русски сказать шахтер.
— Шахтер? А не брешешь?
— Шахтер!
— Справди?
— Справди.
— Гарна птыця ковбаса! Чего тильки на свите не бувае.
Его действительно обрадовало, что встреченный на поле боя поляк оказался шахтером. Что ни говори, а шахтеры первые на земле люди, без них жизнь — как борщ без перца.
Растроганный неожиданной встречей, Очерет решил устроить перекур, тем паче что ближайшую боевую задачу, поставленную командиром, отделение выполнило — дошло до западной окраины Тригубова.
Приказал Сидорину:
— Бери, Ванюха, ноги на плечи и мотай до школы. Там, мабуть, наш штаб. Доложи командиру: приказ выполнили. Та узнай, яки будуть дальнейши указания.
Сидорин схватил автомат и, пригибаясь, чтобы ненароком не попасть под шальную пулю, где короткими перебежками, а где по-пластунски двинулся к центру села. Поручение, данное ему старшим сержантом, было как нельзя кстати. Вчера вечером перед боем он написал письмо маме в Камень-на-Оби. Писал, что жив-здоров и ей того желает, что сейчас у них на фронте установилось длительное затишье и совсем даже не стреляют. Боев нет и вскорости не предвидятся, ему не опасно, и о нем она может не беспокоиться. Живет он хорошо, хотя и на передовой. Харч сытный, обмундирование справное, а к зиме обещают выдать сибирские полушубки и пимы. Даже кинокартины показывают, а недавно приезжал дивизионный ансамбль песни и пляски. Так что с ним все в порядке и пусть она не волнуется и себя бережет. Хорошо бы на зиму засыпать в погреб картошки да засолить капусты и огурцов. Приедет он в отпуск — закуска будет!
Письмо Ванюха Сидорин написал, а вот сдать старшине не успел. Теперь сам отправит на полевую почту — скорей дойдет. Мама ведь ночей не спит, писем ждет, а Камень-на-Оби — не ближний свет!
Бой затихал, только где-то далеко раздавались еще одиночные выстрелы да изредка устало била пушка. Прошел час, а то и два, но Сидорин не возвращался. Чтобы скоротать время, Очерет решил:
— Колы козак ворогив не бье, то пье, а все не гуляе. Давайте закусымо.
Не знаю, как в мирной жизни, но на войне подобные предложения никогда и ни у кого не встречали возражений. На сытый желудок, как известно, воевать легче. Расположились под соломенным навесом, где валялись поломанные, еще довоенной грязью запекшиеся колхозные плуги и бороны. Афоня Бочарников проворно сервировал завтрак на троих: расстелил на земле плащ-палатку, на которой фронтовые будни оставили неизгладимые следы, из противогазной сумки извлек звенящие сухари, вытащил из кармана перочинный нож и, раскрыв его, выжидательно уставился на командира.
— Давай энзе! — широким жестом благословил Очерет. Как-никак они принимают сегодня представителя иностранной армии, и нельзя ударить лицом в грязь.
Когда дело касалось харча, Бочарникову не надо было дважды повторять распоряжения. С необыкновенной быстротой неизвестно откуда появилась увесистая банка американской свиной тушенки. Ловко вращая присобаченный к крышке ключик, Бочарников вскрыл банку. Сладковатый аромат консервированной свинины, сдобренной умопомрачительными специями, шибанул в ноздрю. Очерет только вздохнул:
— Був бы тут старшина, и по сто граммив нашлось бы! — С радушием хлебосольного хозяина протянул перочинный нож поляку: — Втыкай! Второй фронт — штука добра!
Ели молча. Соблюдая очередность, накалывали ножом застывшие в розоватом сале куски мяса. Ели, как пахари или косари после трудового дня: не спеша, истово, похрустывая окаменелыми сухарями.
Первым, по праву старшего, молчание нарушил Очерет?
— Тушенка ничего соби, тильки витаминив маловато.
Одержимый духом противоречия, сразу же возразил Афанасий Бочарников:
— Откуда вы, товарищ старший сержант, знаете, что в тушенке витаминов мало?
— Я-то знаю, дарма шо найвыщего образования не проходыв, — отпарировал Очерет. — Ты мени краще скажи: який витамин для життя чоловика найголовниший?
— Все главные.
— Ни хрена ты не знаешь, хочь и высшее образование получив. — Сделав солидную паузу, сказал значительно: — Самый головниший витамин — цэ!
— Почему цэ? — насторожился Бочарников, еще не понимая, куда гнет старший сержант.
— Звычайно! Шо такэ витамин цэ? Сальцэ, мясцэ, маслицэ.
— И винцэ.
— И винцэ, — утвердительно кивнул головой старший сержант, и мечтательная улыбка смягчила черное, потное лицо.
— У вас, украинцев, главная поговорка — «гарна птыця ковбаса», — поддел старшего сержанта Бочарников.
Но свиная тушенка действовала на Очерета умиротворяюще. Он разомлел и теперь, как и всякий сытый человек, был склонен к философствованию и даже лирическим излияниям. Заговорил голосом, которым, пожалуй, и в любви объясняться можно:
— Наився, аж лоб твердый.
— Украинцы любят повеселиться, особенно поесть, — опять подпустил шпильку Бочарников.
— А шо ты думаешь. Мий батько — царство ему небесное — так казав: «Як бы я був царем, украв бы сто рублив и утик, и ел бы я сало з салом».
Станислав улыбнулся:
— И у нас похожая поговорка есть.
— Недаром родычи, — довольно пробасил Очерет.
Гитлеровцы, потеряв деревню Тригубово, держались на второй линии обороны и вроде притихли. Только артиллерия их настойчиво била по нашим тылам да самолеты висели в воздухе, бомбя и обстреливая из пулеметов подходы к реке, не давая возможности перебрасывать на левый берег подкрепления.
Часы, хлебнув воды из Мереи, остановились, и Петр Очерет думал, что день еще впереди. Неожиданно оказалось, что уже темнеет. К тому же опять начал моросить мелкий вдовий дождичек, и из деревни потянуло мертвой гарью: только на войне так тоскливо смердят пожарища.
— Куды той шельмец Сидории запропастывея? Чи найшов вин командира, чи ни? Такого солдата тильки за смертью посылать, бодай бы его мухы покусали!
Не знал Петр Очерет, что не выполнил и никогда уж не выполнит Ваня Сидорин приказ своего командира. Лежит он на спине, уставив удивленный взгляд в серое вечернее небо, и дождевые капельки ложатся на остекляневшие глаза, на щеки, не знавшие бритвы, на посиневший раскрытый рот, ни разу не почувствовавший теплоту девичьих губ, на развороченный осколком карман, где виднеется уголок помятого солдатского письма, так и не отправленного в далекий город Камень-на-Оби…
