Иван Акулов - В вечном долгу
— К вдовушкам прибился он.
— Да уж будто? Ай он плохо работает?
— Чего нет, того нет. Так где же он все-таки?
— И верно, где же он, — как эхо отозвалась Глебовна и из-под руки поглядела на дорогу. — Ох и сполошный. Не дает мне знику. Уж больно он тебе нужон?
— То-то и оно. В город нам. Вызывают, а с ним кое-какие документы. Хм.
— Значит, придет Алешка. Он заботливый. У него если дело — ночь спать не будет.
Глебовна с нарастающей тревогой тянулась притупленным взглядом вдоль по улице, держась на почтительном расстоянии от ходка, потому что размявшаяся лошадь беспокойно перебирала ногами: вот-вот хватит с места и зацепит колесом.
— Ты погоди минутку. Он, гляди, объявится. Уж я-то его знаю.
— У тебя кваску нету?
— Да как! Принести? Погоди, я сейчас.
Она ушла и вернулась скоро, держа в руках стеклянную банку с бледновато-желтым квасом. Мелкими, опасливыми глоточками пил его председатель, часто отрывался от банки, завидно громко крякал, так, что конь сторожко прял ушами. Глебовна чутьем домовитой хозяйки определила, что сумела задобрить крутого нравом человека, и тут же решилась поговорить с ним: авось не ускачет.
— Извиняй меня, Лука Дмитриевич, хочу я тебе пожалиться, а ты, как теперешний председатель, ответь мне. Погляди, в чем мы с Алешкой живем. У вороны, и у той гнездо понадежней. Ах ты, окаянный народец, как-нибудь придешь утром в контору, а тебе скажут: Глебовну придавило в своей халупе. Поди за двадцать-то лет работы в колхозе заработала же я лесину на избу. Ай нет?
— Некогда мне с тобой. В другой раз давай.
— В другой раз опять будет недосуг. Вот я, Лука Дмитриевич, совсем пошла в утильсырье, от меня, видать, проку нет и не будет. А прошлым — сказала мне одна умная головушка — у нас нынче не хвалятся, потому-де кого не хвати, тот и заслуженный. Верно. Себя взяла — у меня медаль за войну. Вот обо мне, значится, и речи нету. Но Алексею-то надо помочь. Он шкуру рвет на колхозном деле. А за себя постоять не может. К себе не тянет. Все стыдится — в скопидомстве комсомольца обвинят. А комсомолец-то, может быть, со мной, со старухой, погибнет в развалюхе. Где еще такого агронома колхоз найдет? Ты председатель — ты и в ответе.
— Да я, Глебовна, председателем без году неделя. Трошина бы надо тряхнуть. А сейчас погоди, дай мне оглядеться.
— Вы, председатели, не обессудь на слове, меняетесь, как снег, каждую зиму, а то и того чаще. После войны в председателях перебывал чертов косяк, и каждый заставлял меня, как ты же сейчас, годить. Козельников был — такой долговязый, помнишь? — тот все хвалил меня за работу и с пеной у рта обещал: дам я тебе, Глебовна, лесу. Непременно дам. Ушел. Палкин — этот все улыбался по пьяному делу — обещал. Его ушли. Крапивин, царствие небесное, не стану врать, даже не сулил. Трошин. Что Трошин… Теперь ты. Что вот скажешь?
Спокойный, пристальный взгляд Глебовны, ее вроде бы и шутейные, но подковыристые разговоры о председателях рассердили Лузанова, он даже слегка покраснел, но крепился, беспокойно поглядывая на дорогу. Молчал. Что сказать Глебовне, не знал. Ей уже действительно всего наговорили: дворец бы можно выстроить. И вдруг с уст Лузанова сорвались необдуманные, но самые нужные слова:
— Ты все, Глебовна, уповаешь на председателей. А ведь председатель — он только и есть председатель. Кроме него, еще имеется правление. Оно всему голова. Я тебе только, могу дать совет: напиши заявление. Нет, пусть лучше Алексей Анисимыч сам напишет, а мы разберем и, думаю, поможем. Хм.
— Ничего, по-моему, толкового из этого не выйдет. Вишь, он, Алексей-то, какой, все норовит от себя да от себя. А бумажка нам не пособит. Нету у меня ей веры.
— Напиши. Таков порядок.
— Беспорядок.
— Как смотреть. Надо иметь в виду опять же, что таких хибарок, какая у тебя, в Дядлове и в полста не уложишь. Вот и нужны заявления, чтобы у каждого все взвесить и все обсудить. Кому помочь, а кому и повременить.
— Чего весить, Лука Дмитрич. Возьми одно во внимание: агроном здесь живет.
— Опять за то же, опять: у попа была собака, — раздосадованно сказал Лузанов и начал разбирать вожжи.
Глебовна хоть и была поглощена разговором, однако чувство тревоги за Алешу не покидало ее. И она смотрела уже не только вдоль деревни, но и оглядывалась на двор: может, опять его выкинет из-под берега Кулима.
— Вот он, Лука Дмитриевич, — не показав своей радости, как могла спокойно, сказала Глебовна и добавила уже совсем успокоенная: — Говорила, что придет. Берегом и пришел. Алеша! — позвала она. Но Алексей не отозвался. Он скоро взбежал по ступенькам крыльца и скрылся в дверях сенок.
— Иди-ка, понужи его. Какого черта он… Язви те, опоздаем совсем.
Когда Анна Глебовна вошла в избу, Алексей стоял посреди избы в трусах и растерянно вертел перед глазами изорванные брюки.
— И где ты был? Председатель ждет. Хлебни хоть кашки. Неужто голоден поедешь.
— Ехать мне, Глебовна, не в чем. Во, погляди.
— Ах ты, окаянный народец. Да где же тебя так подцепило! Ну только. Да хоть бы по шву. Ну-ко, ну-ко, девки. Что же делать? А он ждет. Сердится.
— Скажи ему, Глебовна, пусть один едет.
— В уме ты? У вас же большое дело.
— Тогда давай Никифоровы брюки.
— И не заикайся. Он возвернется, может, голее тебя.
— Купим ему новые. Получу деньги и куплю.
— Чего ты получишь? Получишь — на хлеб опять надо.
— На хлеб, на хлеб! Будет день — будет и хлеб. Сказал, куплю. Приедет он — и куплю.
— Приедет? — Голос у Глебовны дрогнул и безвольно затряслись губы, но обведенные густой тенью глаза вдруг молодо блеснули: — Алешенька, а приедет он, ты думаешь?
— Думаю, приедет. Что же мы, напрасно, что ли, ждем его.
— Алешенька, и какой ты… окаянный народец. Само собой, купим ему потом. Коротковаты они тебе. Никифор росточку небольшого. Но ничего, обойдутся. А в поясе тут как тут.
Алексей под ликование Глебовны натянул на свои длинные ноги Никифоровы штаны в полоску из простой хлопчатобумажной ткани, с затвердевшими складками на сгибах, и, схватив кусок хлеба, выбежал на улицу. А Глебовна присела на угол открытого сундука и, расслабленно уронив свои сухие, изувеченные работой руки на колени, долго недвижно сидела и улыбалась тихой умильной улыбкой, полная и враз уставшая от нежданной радости. Должен Никифор вернуться домой. Погляди, как сказал Алешка, окаянный народец: «Что же мы, напрасно, что ли, ждем его».
Удержался Лузанов от ругани и на этот раз, однако сказал не без укора:
— По холодку, думал, доедем. Доехали. Но-о-о, болван, зачесался… Иван Иванович страшно, не любит опозданий.
Дорога уже сильно притаяла, и из-под ног мерина взлетали ошметки грязи, сыпались в ходок, на одежду, лица, перелетали через головы.
— Тише ты, лешак, — сердился Лука Дмитриевич. — Эко, самовар пустой. В город приедем чертями. Ты, Алексей Анисимович, справку по навозу везешь?
— Я и так помню. Кот наплакал. Две тысячи возов.
— Так мало?
— Сколько вывезли.
— Что же я, курам на смех буду докладывать исполкому такую цифру! Десять тысяч я доложу. И ты, к слову придется, говори то же. Хм.
— Каких же десять, Лука Дмитриевич?
— Что-то не учли, да вывезем еще — вот и будет около этого.
— Не будет и близко.
— Ну ладно, помалкивай. Я знаю, будет или не будет. Эй ты, уснул, тетеря. — И Лузанов с потягом вырезал мерина кнутом между ног.
XXII
В том конце коридора, где кабинет председателя исполкома райсовета Ивана Ивановича Верхорубова, собрались все, вызванные на совещание. Тут в основном председатели и агрономы колхозов, кое-кто из работников МТС. На своих местах все это руководящий народ, но сейчас, перед лицом районного начальства, все подчиненные, все равны, и это сближает, единит. Потому и разговоры тут без обиняков, от которых иному хоть в крике взвейся.
— «Сталинец», говорят, грузовик покупает.
— И купит.
— Леском сорят — паровоз можно купить.
— Вы почему наряды заполняете задним числом?
— А ты не думай задним местом.
— Пивца нет ли в чайной?
— Ты, Малков, думаешь вообще когда-нибудь чинить мост у Лободы?
— Дай пеньковой веревки.
— Тебя мочальная выдержит.
— Хо-хо-хо.
— Здравствуй, Алеша, — под бок Мостового ткнул своим маленьким кулаком Деев, который в техникуме все время ненасытно сосал дешевые папиросы и страстно мечтал уехать вместе с Алексеем Мостовым в геологическую партию. Мостовой просиял весь в беспредельно дружеской улыбке, облапил щуплые плечи друга:
— Степка. Злодеев. Я думал, ты подрос. Ну пойдем в сторонку. Все бредишь городом или прижился в агрономах? Работка, черт ее работай, не из легких.
Обрадованный и смущенный Деев, как и прежде, шнырял своими синими легонькими глазами где-то помимо собеседника и все говорил, говорил:
