Андрей Упит - Северный ветер
Чтобы освободиться от невидимой петли, он, захлебываясь, начинает рассказ о своем. На него напали — самым наглым образом, в собственном доме, средь бела дня. За что — он понятия не имеет. Наверное, из-за его политических убеждений. Ему и раньше мешали заниматься в школе. Силой выгнали из класса, когда он отказался подчиняться требованиям революционеров и продолжал придерживаться законных постановлений. Кто же были эти люди? Ян в растерянности умолкает… Чужие, все чужие — из местных никого, — бормочет он. Описать их он может. Один такой коренастый с большими светлыми усами… Другой бритый, в очках… У него разыгрывается воображение, и он безудержно фантазирует, следя, однако, за тем, чтобы не запутаться и не наговорить лишнего. Офицер с бароном отмечают что-то в своих записных книжках… Да! А вот того, кто напал на него сегодня, он хорошо знает. Видел его и при аресте управляющего имением. А другой? Нет — другого он не узнал. Где теперь Мейер? И этого он не знает… А Витола, пожалуй, можно поймать вечером в школьной прачечной. У него, кажется, какая-то интрижка или связь со служанкой Мейеров…
Покраснев, он исподлобья смотрит на допрашивающих. Те сидят, покуривают, переговариваются вполголоса, смеются. И не спешат, совсем не спешат! А Ян Робежниек стоит как на иголках, его занимает одна мысль: скорее бы отпустили. Черт дернул его прийти сюда… Теперь вот стой с шапкой в руках, точно преступник на допросе или мальчишка, и отвечай на бесконечные вопросы о революционном движении в волости и в окрестностях…
— Черт подери! — Барон вскакивает и ударяет кулаком по столу. — Вы на самом деле дурак или только притворяетесь? Учитель — и не понимаете!
— Есть две категории латышских учителей, — спокойно рассуждает офицер, прикуривая новую папироску от только что докуренной. — Революционеры и дураки. Дураки и революционеры.
— Иногда обе разновидности встречаются в одном лице, — иронизирует барон.
— Случается, случается, герр барон Вольф!
Оба смеются. Ян то краснеет, то бледнеет.
— Пройдите сюда! — Офицер ведет его в другой конец вагона. Там в темноте сидят помощник начальника станции, стрелочник и еще несколько незнакомых ему людей. Там же на скамье лежит тело, покрытое грязной попоной.
Офицер отдергивает попону и чиркает спичкой.
— Узнаете?
В тусклом, колеблющемся свете Ян видит ужасное, изуродованное лицо с двумя носами и четырьмя губами. Оскаленные белые зубы как будто насмехаются… Ян инстинктивно закрывает глаза и прислоняется к стенке вагона.
— Кажется… мне кажется… я его видел. Один из тех, кто приходил арестовывать Мейера? Вимба…
— Ага. Андрей Вимба?
С другого конца в вагон вваливается толпа. Драгуны вталкивают трех арестованных. Крестьянина средних лет, в новых высоких сапогах, с белым платком на шее, его беременную, на сносях, жену и хрупкую темноглазую девушку в легкой осенней жакетке. Идя последней, она локтями отбивается от драгун, которые зубоскалят и всячески пристают к ней.
Барон со свечой в руке подходит к столу.
— Вот она, эта банда, — докладывает он офицеру и тычет пламя свечи в лицо каждому из арестованных. — А-а, это та… — Он подносит свечу все ближе и ближе, к самым глазам девушки, и та резко откидывает голову, но подталкиваемая сзади драгунами, снова подается вперед.
— Как тебя звать? — кричит офицер.
— Анна Штейнберг, — тихо, но твердо произносит она.
— Андрея Вимбу знаешь?
— Он мой жених.
— Ага! Твой любовник?
— Мой жених! — отвечает она по-русски, правильно и отчетливо, глядя офицеру прямо в глаза.
Драгуны за ее спиной отпускают похабные шуточки и сами хохочут.
Барон подносит свечу к голове мертвеца.
— Это твой?
Крестьянин зажмуривает глаза, будто от яркого света. Лицо его сводит судорогой. Жена, побледнев как полотно, валится, ударяясь о стенку вагона и хватая ртом воздух. Только девушка стоит, как стояла, и смотрит на изуродованное лицо. Обеими руками ухватилась она за пуговку жакета — пуговка обрывается и катится под скамью. Потом девушка переводит взгляд на барона, но он, делая вид, что возится со свечой, отворачивается. Офицер, выпятив грудь, вызывающе, презрительно усмехается. Однако нарочитая, издевательская улыбка тут же невольно гаснет, и руки начинают нервно елозить по туго натянутым рейтузам.
— Убийцы… — произносит девушка обычным, сдержанным тоном.
Офицер не сразу находит, что ответить. Руки его начинают дергаться и сжимаются в кулаки. На щеках выступают красные пятна.
— Что! Что ты сказала?
— Убийцы! — тихо повторяет девушка.
Не в силах сдержать себя, офицер с поднятыми кулаками кидается к ней. Топает ногами так, что шпоры звенят.
— Молчать! Молчать! Разбойничья потаскуха! Сука проклятая!.. Двиньте-ка ее по морде! Бейте.
Бароненок тоже топает ногами и вопит. Драгуны, словно нехотя, дают ей несколько тычков. Видно, присутствие посторонних людей немного сдерживает их.
— Убийцы… — повторяет девушка в третий раз. Тело ее как будто стало совсем нечувствительно к здоровенным кулакам. Инстинктивно забившись в угол, она не сводит глаз с офицера. Тот нервно хватает записную книжку и карандаш, но писать не может.
— Вышвырните ее вон. Пусть торчит на дворе, пока я допрошу этих скотов!
Девушку тащат по узкому проходу к двери, толкают, колотят кулаками; стучат приклады, звенят шпоры. В воздухе виснет циничная брань. Но мученица не издает ни звука.
— Ступайте сюда! — Топая ногами и вопя, барон толкает Вимбу с женой к столику, за которым уселся офицер. — Проклятые свиньи!
Ян держится позади, переминаясь с ноги на ногу. Не знает, можно ли ему идти или нужно остаться.
— Это твой сын? — кричит офицер, обращаясь к Вимбе.
— Это твой разбойник? — переводит барон на латышский язык.
— Да, это мой сын, — отвечает Вимба.
Каждая черточка, каждый мускул на его лице говорят о том, чего стоит ему сдержать себя и отвечать спокойно, без дрожи в голосе. Жена всхлипывает без слез и снова падает.
— Почему ты воспитал его таким негодяем? — переводит барон, хотя офицер сказал хулиганом.
— Воспитывал, как умел. Хотел вырастить его честным человеком. Бесчестными путями он никогда не шел, и никто мне этого не докажет. В последнее время мы, правда, перестали понимать друг друга. Когда он был маленьким, я растил его, а взрослого учила сама жизнь. Совсем не похожая на ту, какую знавал я в молодости. Он было начал пить. Но зла он никому не делал. Ни вором, ни грабителем не был…
Ян слушает. Барон не умеет правильно перевести все, что говорит Вимба. Ян делает движение вперед, желая вмешаться. Офицер замечает это.
— Чего ты тут торчишь? Чего тебе надо?
— Ничего. Я просто не знал, можно ли уйти… — бормочет Ян.
— Чего тебе надо? Может, посадить его с другими?! — Бароненок, смеясь, что-то шепчет офицеру. — Ага! Так вот, если он еще там — немедленно сообщи!
Ян лепечет… Он ведь уже говорил: каждый вечер в сумерках… Сейчас ему некогда. У него уроки, детей нельзя оставлять без надзора… Ему так неприятно. Вимба слышит все это.
— Ну и убирайся к черту!
Весь мокрый, будто его выкупали, Ян бросается к выходу.
Драгуны прижали девушку к стенке вагона. Целая ватага собралась вокруг. Издеваются, хохочут, беспрестанно изрыгают на нее поток грязных, похабных слов. Боль она терпит, но этого вынести не может и громко рыдает. Завидев незнакомого человека, пытается вырваться.
— Неужели не найдется никого, кто бы бросил камень в этих собак!..
Драгуны, передразнивая, повторяют за ней латышские слова и гогочут…
Ян на мгновение останавливается. Солдат замахивается прикладом. Ян сторонится и, съежившись, спешит прочь.
Мимо, с фонарем в руках, проходит машинист. Лицо черное, как у негра. Поблескивают лишь белки глаз. Но в этих глазах, чуть заметных на закопченном лице, больше человечности, чем на всех чисто вымытых, белых лицах, снующих возле вагона.
— Вот видите, какие времена настали!
Пожав плечами и покачав головой, машинист тяжело вздыхает и, обойдя толпу, идет дальше.
Ян чуть ли не бегом мчится со станции. Унижение, стыд и гнев обжигают щеки, и все тело будто налито свинцом. Его, как мальчишку… как последнего свинопаса! И зачем он полез сюда!
Постепенно все другие чувства затмевает безудержный страх. Наверное, он сам показался им подозрительным? Еще бы, брат Мартыня… И эта речь на кладбище… Тут же, словно ударом молота по голове, пронеслось в мозгу: «Выдал Витола, а Витол может показать, что в позапрошлом году и я был агитатором, подстрекателем…»
«Предатель… Предатель…» Гулкие удары молота все не утихают. Растет страх за свою судьбу. Нелепый, гнетущий, позорный страх.
Затем и это проходит. Изворотливый мозг ищет выхода, спасения — и находит. По крайней мере на миг. В позапрошлом году — да, было. Но теперь на него напали. Насильно принудили закрыть школу… А разве пастор в ту ночь не нашел в школе приюта? Как хорошо, как хорошо, что Ян не отказал тогда! Хоть бы пастор скорее вернулся! Был бы тогда надежный заступник!
