Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Я всегда рада, когда ты чувствуешь себя у нас как дома, — сказала она, ласкаясь. — А то как-то нехорошо… Ты на что-нибудь обиделся?.. А я, отец, тосковала по тебе…
— Я в этом не сомневаюсь, дочка, — сказал Сулейман-абзы. — Не совсем остыла в тебе, надо полагать, уразметовская кровь.
— Почему же ты тогда такой хмурый?
Сулейман хотел ответить, но в это мгновение в комнату вошла молоденькая девушка в белом переднике. Она несла маленький самоварчик. Поставила его на стол и молча вышла. Когда она скрылась за дверью, Сулейман спросил:
— Это еще что за соловей?
— Ой, отец, ну почему ты сегодня фыркаешь на все кругом. Тебе не все равно кто?
Налив в чашку чаю, Ильшат поставила ее перед отцом и, повернувшись к правой двери, позвала, вероятно, для того, чтобы прекратить неприятную беседу:
— Альберт, иди чай пить. Дедушка пришел.
Ильшат уже точило беспокойство, она начинала догадываться, что отец пришел неспроста. «Неужели опять старое начнется?» — думала она. И чем больше думала, тем сильнее росла тревога. Она боялась, — начнет старик донимать Хасана, тот тоже, в свою очередь, поднимет голос. А Ильшат так хотелось тишины, покоя. После суеты с переездом, после разных дорожных неприятностей она надеялась сегодня — впервые после Москвы — встретить мужа, как и раньше, в уютной, прибранной квартире. Надеялась, наконец, и от Хасана, ставшего в последнее время таким скупым на теплое слово, на ласковый взгляд, увидеть сегодня добрую улыбку, которая так много значит в семейной жизни, особенно для женщины. Она и сама не понимает, почему именно сегодня все ее мысли, все ее желания сосредоточены на этом.
Она давно уже чувствует, что между нею и мужем нет былой близости. Сознание этого надрывает ей душу, как и всякой женщине, любящей своего мужа. Она, насколько хватало сил, стремилась разрушить эту вставшую между ними невидимую стену. Она старалась получше одеться, прибегала к помощи косметики, создавала уют в доме. Предупреждала малейшие желания мужа, удовлетворяла все его капризы. Хозяйственный размах Маркела Генриховича обрадовал ее. Для нее как бы приоткрывались врата счастья. Но дикий ветер, который принес с собой отец, мог в один миг развеять, свести на нет все ее усилия.
Открылась боковая дверь. Вошел Альберт, худой, с болезненным цветом лица и небрежной шевелюрой юноша, носивший модные усики. Не отрывая глаз от книги, натыкаясь на стул, он медленно двигался к столу.
— Альберт, поздоровайся же, здесь твой дедушка, — сказала Ильшат, краснея за сына.
— Здорово, бабай! — небрежно бросил Альберт, не поднимая головы.
Сулейман усмехнулся в усы.
— Ну что ж, здорово, так и быть… Видать, страх интересную книжку читаешь, товарищ студент? Даже головы недосуг поднять.
Альберт пробурчал что-то невнятное.
— Ты, сынок, пожалуйста, по-нашему говори, — сказал Сулейман. — Не учен я. Не понимаю твоей тарабарщины. За границей не бывал.
Альберт с прошлого года, когда нависла угроза его исключения из Московского университета, переехал учиться в Казань. Перевод устроил через своих друзей Хасан. Ильшат сама настаивала на этом переезде. «Поселишься у дедушки, — сказала она Альберту на прощание. — Тебе полезно пожить в рабочей семье».
Но Альберт, пожив у деда неделю-другую, нашел себе отдельную комнату и, не находя нужным пускаться в объяснения, перебрался от Уразметовых туда.
С улицы донесся гудок автомобиля.
— Приехал! — Ильшат, незаметно для отца, бросила взгляд в зеркало, поправила прическу, халат и выбежала в переднюю.
Девушка в белом фартуке тоже побежала туда.
— Словно на пожар, — хмыкнул Сулейман.
Ильшат тут же вернулась и, умоляюще взглянув на отца, шепнула:
— Отец, дорогой, пожалуйста, не расстраивай Хасана. — И опять выбежала.
«Сумел поставить дело зятек», — подумал Сулейман.
Оглянулся — Альберт тоже исчез. Дед даже не заметил когда.
В передней поднялась суета. Через мгновение дверь открылась, и в зал вошел Хасан. Величественная осанка. Седеющая голова. Протянув руку, он пошел навстречу тестю и уверенным, густым баритоном произнес:
— А-а, гость у нас… Здравствуй, отец! Ну, как жизнь?
— Стареем помаленьку, — ответил Сулейман, пожимая зятю руку. — Года-то не убавляются, а прибавляются.
— Ну нет, ты пока не сдаешь, отец. Садись, чай пить будем. Пойду только умоюсь.
Грузно шагая, Муртазин вышел в другую комнату. Ильшат, как тень, последовала за ним. Сулейман снова остался один в этой большой зале. Душа полнилась новой тревогой, которой не было, когда он шел сюда. Ему смертельно жаль было дочери. Не оставляло чувство, что она здесь не больше, как вот эта роскошная мебель. Хотелось встать и уйти, ни с кем не прощаясь. Но вошел Альберт.
— Бабай, чего такой мрачный? Обиделся?
— Садись-ка сюда, — сказал Сулейман, не отвечая на вопрос. — Почему перестал ходить к нам, га?
Бледное, болезненное лицо Альберта слегка покраснело.
— Заниматься много приходится…
От Сулеймана не скрылось, что внук не искренен. Он весело повел бровью.
— Наша Нурия тоже занимается много, а у нее на все хватает времени.
Альберт недоверчиво улыбнулся. С Нурией он не ладил. Где ни столкнутся — непременно сцепятся друг с другом. Возможно, это тоже была одна из причин, почему Альберт не ужился в доме Уразметовых.
«Дочкой своей все хвастаешься», — подумал Альберт, но вслух этого не сказал. Он немного побаивался деда из-за его крутого нрава. Он шутил, что это у него «остаточные явления детства».
— Рано задаваться начал, Эльберт, — сказал Сулейман, умышленно искажая непривычное для слуха чужеземное имя. И уже другим, более теплым тоном добавил: — Приходи, поговорим о международном положении, в шашки поиграем. Судьей будет Айнулла.
Шашки оба любили, играли азартно.
В залу вошел Хасан, в махровой пижаме, с чалмой из полотенца на голове, порозовевший, даже взгляд посветлел, Альберт тотчас же ускользнул в свою комнату.
— Люблю, отец, в ванне поплескаться. Райское блаженство!.. У меня друг на Урале, так тот заберется в ванну да коньячку грамм сто пятьдесят ахнет. Мне-то врачи запретили… Сердце шалит. А ты, надеюсь, выпьешь. Вон открой левую дверцу буфета, там пять звездочек есть. Пока Ильшат не видит…
— Спасибо, зять. От таких звезд и мое сердце пошаливает, — сказал Сулейман без улыбки. — У меня к тебе несколько слов есть… Скажу, да и домой подамся. Поздно уже.
— Если личное что, пожалуйста, отец. Если по заводу, не будем здесь говорить. — И Муртазин опустился на диван, небрежно обмахивая концом полотенца лицо. — Не терплю семейственности в государственном деле. Вообще скажу — не очень приятно попасть директором на завод, где у тебя полно родственников… Широкое поле для сплетен… Так ведь?
— Тебе виднее, зять, — сухо сказал Сулейман. — На этом заводе мой дед спину гнул. Отец. Я работаю. Мои дети работают. Надеюсь, что и внуки и правнуки здесь будут трудиться. Нам отсюда уезжать некуда. А директора? Они приезжают и уезжают…
— Вот именно, — чуть поморщился Хасан и, сев поудобнее, спросил: — Что за просьба, отец?
— С просьбами, зять, только старухи пенсионерки ходят. — Розовое, с крупными чертами лицо зятя передернулось. Но Сулейман-абзы и не подумал посчитаться с этим. — Я к тебе пришел о человеке поговорить. Как, об этом можно?.. Вроде не заводское дело? Авось за это в семейственности не обвинят.
— Ты это об Иштугане, что ли? У него командировка на руках. Утром должен ехать. Он и так задержался. Едет он не по моему капризу, а по приказу министра. — Муртазин улыбнулся. — Без очереди я его не принял? Это правда. Не хотел давать пищу злым языкам.
— Нет, я не об Иштугане пришел толковать. Из-за него не пошел бы, — негромко возразил Сулейман, внутренне довольный, что зятю режет правду-матку в глаза. — Приспичит, сам поговорит. Не хуже меня умеет кусаться… Я пришел говорить о другом человеке, пришел потому, что от злости тесно стало в рубашке. Скажи-ка, зять Хасан-джан, зачем ты обидел Матвея Яковлича, га? Или зазнался уж очень? Не по рангу, может, считаешь признавать таких маленьких людей, как он, га? Чего молчишь? Слов не найдешь? А я, дурак, ждал, что ты, как ступишь на казанскую землю, прежде всего к нему наведаешься…
Муртазин не стал оправдываться, не стал говорить: дескать, устроимся, тогда позовем обоих в гости. Или: хоть убей, отец, — не узнал… Не сказал он и о том, как ругал себя за промашку, что дал себе обещание зайти к старикам, да в сутолоке заводских дел забыл об этом.
— Вот что, отец, — сказал он, явно недовольный разговором, — у меня нет желания ни ругаться, ни отчитываться перед тобой, ни выслушивать твои назидания. Давай-ка лучше чайку попьем. Много мне пришлось перевидать людей за свою жизнь. На одном лишь Уральском заводе под моим началом работало свыше пяти тысяч человек… И хороших людей немало там было. Но если бы я стал всех их хранить в сундуке своей памяти…
