Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение
У Хаджи не было правой руки, он поверял её на войне. Но совсем не бросалось это в глаза, что он одно–рукий. Все делал сам. Писал сам, закуривал сам, с едой управлялся сам. Он не выставлял, он прятал своё боевое увечье. Невысокий, с впалыми щеками, жилистый и жёсткий, Хаджи совсем не походил на писателя. А вот на джигита походил. На того самого, чьим именем его нарекли при рождении, — на Хаджи Мурата.
Горстка людей незаметно надвинулась, стали слышны голоса. Все, все тут были, включая и Володю Птицина. Он первый ответно замахал Леониду рукой, возбуждённо крикнув:
— Святая правда, Галь собственной персоной!
Оттуда, от них, Леонид тоже был крошечным. И все, кто встречал самолёт, толпясь у калитки, были не более чем горсткой людей. И надо было разглядеть, кто в этой горстке кто: где жена, где муж, где приятель. И надо было изготовиться к встрече. Не всегда это просто.
А верно, кто кого тут ждёт? Леонид глянул вокруг. Эта высокая, со строгим вдовьим лицом женщина, к кому она? У неё красивые ноги, она развёрнуто держит плечи. Балерина? Из бывших балерин? У Птицина, кажется, жена из бывших балерин. Так это она? Леонид подошёл к женщине.
— Вы встречаете Володю Птицина? — поклонившись, спросил он.
Она не услышала его и не заметила. Она смотрела туда, за калитку.
Там, за калиткой, уже не было горстки людской, а шли люди, всяк сам по себе, смешновато ведущие себя люди. Они жестикулировали, кричали или улыбались, как актёры, выступающие в громадном зале, где надо во всём преувеличивать свою игру, чтобы её разглядели и расслышали в задних рядах. Понятно, что при такой игре не очень‑то выручает мастерство. И всё было сейчас видно — и радость видна, и притворство. Видны были все жалкие уловки, на которые пускается человек, полагая, что вокруг слепцы.
Марьям и Денисов шли уже не рядом. Марьям теперь цеплялась за руку старика Бурцева. И он — о великодушный! — склонился к ней, откровенно играя влюблённого старика, которому недосуг страшиться людской молвы.
А Денисов, раскинув руки, бежал к калитке, где первым стоял мальчуган, его сын, и рядом стояла молодая женщина, хорошенькая, нарядная, но тоже со строгим вдовьим лицом. Жена, которая знает все.
Да ну их, этих актёров, играющих в громадном зале! Леонид отыскал глазами симпатичное, всего лишь уставшее в полёте лицо Клыча, всего лишь растерянное немножко лицо человека, прилетевшего вот в столицу.
— Клыч! — крикнул он ему, очень обрадовавшись, — Здорово, старина! Хош гельды!
Отомкнули калитку, и все сразу сгрудились, прилетевшие, встречающие, и сразу разобщились, отгородились друг от друга почти зримыми перегородками, разбившись на пары, на группы.
Леонид расцеловался с Клычом. В Ашхабаде они не целовались, ни встречаясь, ни прощаясь. Но в Москве иные обычаи. Хаджи тоже радостно поздоровался с Клычом, просиял, подойдя к нему. И Клыч просиял. Друзья ведь. Но они не целовались и не обнимались. Коснулись друг друга плечами, и все.
Поучиться бы этой сдержанности Володе Птицину. Куда там! Он всех обцеловывал и был радостно громок. Счастье так и пёрло из него. Облобызал он и Леонида.
— Встретила! Видал, встретила! —шепнул он ему. — Пижамка на тахте… Графинчик из буфета… Эх, старый, ещё поживём!
Со всеми целовался Володя, со всеми переговаривался, а возле жены ему не стоялось. Вдруг подхватился и побежал, крича:
— Машины, машины надо ловить!
Леонид, кляня себя за любопытство, отыскал в толпе Марьям и Денисова. Они были разделены толпой, но были и объединены толпой, всеобщим объединены любопытством. Эти двое и ещё жена Денисова и жена Птицина. А Володька сбежал. Не так он прост, оказывается.
Толпа втекла в зал аэропорта, в новые из мрамора стены, в гулкую торжественность чуть что не храма. А ведь ещё этим утром прилетевшие покидали крошечный домик ашхабадского аэродрома, который был и не аэродромом вовсе, а отторгнутым у пустыни кусочком земли, клубящейся жаркой пылью.
Столица. В этом зале всё было от столицы — мрамор, высота потолков, гул под сводами. Но главное, столичными были женщины. Ничего особенного в них не было, они были почти так же одеты, как и прилетевшие
^женщины, даже иные и скромнее одеты. Но они были ло–Йоличному одеты. Они иначе двигались, свободнее. Они иначе разговаривали, смелее. И смеялись, когда им вздумается.
Леонид заметил всё это, потому что все это заметила Марьям. Он не сводил с неё глаз, изумлённый переменой в ней, опять переменой. О, это шла не дочь царя из царей Индии! Это шла по залу провинциалочка. С подурневшим, как бы замёрзшим лицом, в немодном летнем пальто, а думала ведь, что — модное, с нетуго держащимися на тонких ногах чулками. Шла и смотрела на все испуганно и завистливо. Да, и ещё шляпка была на пей ужасная, курьёзная шляпка с искусственными цветочками. И эту‑то женщину любил Денисов, сменял её на ту, что шла сейчас с ним рядом? Ведь Марьям по всем пунктам проигрывала в сравнении с женой Денисова, красивой женщиной, державшейся так, как бедняжке Марьям и не снилось. Наваждение?.. Колдовство?.. Но не развеется ли оно на трезвой земле московской?..
Вышли на площадь к такси. Они вереницей подъезжали к тротуару следом за головной машиной, из которой, сияя, выскочил Птицин.
— Машины для киностудии! — крикнул он. — Ашхабадская студия прибыла в Москву!
Когда шли к машинам, Леонид случайно оказался возле Денисова. Как хорошо, что Клыч и Хаджи преподали Леониду урок мужской сдержанности. Он не кинулся жать Денисову руку, обниматься с ним. Да тот, кажется, и забыл, что они ещё не поздоровались.
— Что со сценариями? — спросил он, скосив на Леонида невидящие глаза.
— Кипит работа!
Удачный ответ. По крайней мере, он удовлетворил Денисова хоть на время. Денисов отвернулся, он смотрел, как подсаживает Бурцев Марьям в машину, сморщившись, смотрел, потому что и в машину Марьям села очень неловко, зацепившись полой пальто о дверцу.
Вереница такси тронулась в путь. Леонид ехал с Хаджи Измаиловым, Клычом и Угловым.
— Ну, ребятки, как фильм? — спросил Леонид.
Углов — он сидел нахохлившись рядом с шофёром, — не поворачиваясь, процедил в ответ одно всего слово:
— Дерьмо.
10Всему, на что надеялись на студии, когда снимался фильм, — то состояние зажмуренности, когда каждый пытался уверить себя, что ещё не всё пропало, что выручит монтаж, музыка и вдруг фильм сладится, — всему этому пришёл конец, и настала печальная ясность.
Не помогли ни операторские изощрения, всякие там ракурсы и летящие камеры, не помог и монтаж, хотя Бурцев выложил всю свою умелость, не помогла и музыка, которую написал талантливый человек, и написал удачно. Ничто не помогло выручить этот фильм, ни даже ахалтекинские скакуны, цветущая по весне пустыня и снежные горы — весь этот сказочный край, снятый в самую выгодную для себя пору, с самых выгодных для обозрения точек. Уж больно пустяковая и не по правде творилась в фильме жизнь.
Члены художественного совета министерства смотрели картину, храня зловещее молчание, будто это не они утверждали сценарий, по которому сейчас скакали и целовались на экране. Сейчас они были судьями. И, кажется, подсудимому грозил суровый приговор. Одно дело сценарий, и совсем другое — фильм. Сценарий правили, чтобы фильм получился без сучка, без задоринки, а когда он таким и получился. фильм не мог не вызвать раздражения. Он проваливался.
Он ещё раньше провалился, когда его смотрели в главке. И ещё раньше, когда его посмотрели до сдачи московские друзья студии, автор сценария Дудин и кое-кто из Туркменского постпредства.
Леонид в третий раз смотрел сейчас фильм. И изнывал, затонув в кресле, от почти физического ощущения катастрофы. Но ему было далеко не так худо, как Клычу. Тот сидел, прикрыв рукой глаза, замерев от стыда. Жаль было Клыча. Все эти дни он держался мужественно, даже пробовал шутить, но глаза у него были совсем больные. Ведь он, пока снимался фильм, что там ни говори, а надеялся на чудо. Никак не может человек без чуда. Надобно ему оно. Непременно! Его помолиться иной раз тянет, хоть он и неверующий, помолиться и поверить в некую всевышнюю силу, лишь бы только выпала на его долю удача. Вопреки всему. Это и есть чудо.
Фильм кончился, зажёгся свет. Судьи поспешно поднялись и удалились, не проронив ни слова. И боже, какие у них были не сулящие милосердия лица!
Перерыв, перекур, а затем предстояло обсуждение, но точнее — судилище.
Подсудимые тоже вышли из зала. В конце коридора было распахнуто окно. К нему и потянулись, нервно закуривая, роняя пустопорожние фразы, только чтобы не молчать.
— Копия ни к чёрту, — сказал Углов.
— Звук заедало, — сказал Денисов.
— Верно, звук уходил, — согласился Леонид.
Ну, а если бы и со звуком всё было хорошо, и копия была бы самая лучшая, что тогда?
