Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Ты чего-то не заходишь ноне? — окликнула она подружку.

— Да когда мне?! Ты бы сама забежала к нам на новоселье.

— У меня батя опять пьет. Замучилась я это время с ребятишками.

Фрося, затянув потуже платком уложенную короной косу, опустила руки в воду, примерилась, зачерпнула полные пригоршни, умыла запылавшее лицо. Стыдно стало, что вот и Вирку совсем забросила в последние дни.

Насколько глазом можно охватить, вдоль всего берега на мостках — молодые и старые женщины. Все громко переговаривались, девчата брызгались, звонко визжали, хохотали, даже песни завели, пока не прозвучала команда. Тогда поденщицы угомонились, уже плыла по течению меж мостками над погруженной в реку сеткой намокшая в бочках комковатая шерсть. Быстро сновавшие руки жамкали, полоскали, растеребливали будущую пряжу, а неугомонные языки продолжали перемалывать новости о войне, идущей в каких-то неведомых, сроду не слыханных краях, о раненых солдатах, вернувшихся в поселок, о новом правительстве — чтоб ему пусто было: нет ни чая, ни сахара, ни муки. И о семейной жизни, о болезнях детей здесь можно услышать, о каких-то страшных сектах, которые возглавляют богатые казаки. О чем только не толковали женщины, перекидывая в воде друг другу жгуты размытой шерсти, терявшей постепенно грязь и жир.

Одна Фрося молчала, только вскрикнула сердито и лягнула узенькой пяткой Бахтияра, подобравшегося к ней по воде, чтобы потрогать ее стройные ноги. Тураниха и Зина чуть не лопнули от хохота. И другие бабы сначала притаились, лукавые (все-таки развлечение!), а потом задыхались от смеха, когда приказчик, багровея налитым затылком, побрел к берегу, потирая ушибленную скулу.

«Нестор, миленький, куда ты пропал?» — с чувством щемящей обиды думала Фрося и так мыла, жамкала шерсть, так закручивала ее в жгуты, словно вымещала на ней свою сердечную боль.

Зина Заварухина, мать двух малых детей, загоревшая, как киргизка, только глаза да зубы светились на круглом лице, смеясь, попрекнула:

— Ты чего, Ефросинья, мне лишнюю работку подкидываешь? Чего шерсть укручиваешь — не расплетешь?

Тетка Палага, любившая Фросю и не шутя считавшая ее невестой своего Кости, сказала весело:

— Рученьки-то у ней проворные, не поспевает за ней струя речная.

Палага сама проворная: нужда да дети малые научат пошевеливаться. Смуглая, мощная, раза в два шире своих соседок, особенно узкоплечей, длиннорукой Виринеи, она ласково сверкнула на Фросю цыганскими глазами. На крупных губах добрая улыбка.

— Не трать силушку понапрасну, дочка. Она тебе еще ох как пригодится!

Виринея, полоща размытые космы, погружает руки в воду чуть не до локтей, кажется, вот-вот сама ускользнет в нее, но утягивает назад тонкое тело, изучающе искоса поглядывает на Фросю через кипящую водяную дорогу, по которой плывет и плывет, словно водоросли, овечья шерсть, кружится, переходя зигзагами из рук в руки.

Странно печальное лицо у Фроси, будто знает она что-то свое, затаенное, оттого и смотрит на всех отчужденно и тревожно ожидающими глазами.

— Неужто закрутила с кем? — тихонько шепнула Вирка, когда полдничали под тенью еще зеленого тополя, рухнувшего с берега, подмытого весенним половодьем.

И оттого, что Фрося пугливо оглянулась на мать, поняла — попала в точку.

— Кто? — спросила одним движением губ.

Фрося недовольно повела бровью, отвернула зардевшееся лицо от подружки, с которой совсем недавно, нянча ее ребятишек, шили тряпичные куклы, а потом вместе начали ходить на поденные работы. И хотелось поделиться, и страшно было отдавать в чужие руки свою необыкновенную радость-боль. Поэтому, помолчав, заговорила совсем о другом:

— В хор церковный меня зовут.

— Пойдешь?

— На вот! Я никогда не пела для других.

— В церкви разве для других поют? — сердито возразила Виринея, обиженная уклончивостью подруги. — Божественно для службы церковной, для своей души. Я умела бы — пошла.

— Я тоже не похвалюсь.

— Сказывай! Голос у тебя хороший, а петь научат. — Вирка засмеялась невесело — самой-то похвалиться нечем, кроме отцовского самодурства, — добавила, озоруя. — Главное для певчих — рот разевать…

— Рот разевать надо учиться у Хлуденева, на это он мастер. А песен от него ни от трезвого, ни от пьяного не услышишь, — сказал Пашка, уплетая горбушку хлеба с зеленым луком.

Пойма Урала возле устья Сакмары занята огородами болгар, снабжавших овощами и рассадой весь Оренбург. И как это допустили здешние буржуи, чтобы у них из-под рук взяли такое доходное дело?! Вот опять показались высоко нагруженные телеги — для работниц шерстомойки везут зеленый лук, а редис и салат — в город.

— Редиски бы взять, да больно кусается. — Женщины провожают взглядами корзины с бело-розовыми клубеньками. — А салат этот на кой пес нужен? Снизу — ничего, и сверху листья — трава голимая.

— Зато самая пишша для господ! — едко промолвила Палага Туранина. — Им что ни чуднее, то и подавай. Еще есть какой-то дивикатес. Должно, уж хуже нету, самих диво берет. Им денежки не жалко — легко добыты. Попробовали бы вот так поелозить целый день!

— Кто же тогда дурака валять будет?

— Довольно уж поваляли! Вон как царица-то дурила. Сраму на всю Расею, да и в иноземных странах, поди-ка, судачили. Куда только царь глядел!

Палага Туранина сердито встряхивает платок, снова повязывает косматую голову (видно, и расчесаться утром не успела), говорит с раздражением:

— Немку пошто-то взял… Неужто русской подходящей не нашлось в целом царстве?

— Фрось, а кто он? — прильнула к плечу подружки вспыльчивая, но отходчивая Виринея, заметив, что та опять замкнулась, где-то далеко бродит мыслями. — Давай вечером убежим в город.

Фрося так и всполошилась:

— Можно ли?

— Отчего же нельзя? — возразила Вирка. — В кинематограф попадем. Насчет работы узнаем. В объявлении пишут: в газету нужна рассыльна…

— А если рассыльный? — Пашка подсел поближе. — В какую газету? В городе их полно, а устроиться некуда.

— Тебе что: ты в мастерские пойдешь, а вот нам с Фросей… Летом не здесь, так в кизячном дворе поработаем либо на кирпичном заводе, а зимой чем жить? Не сидеть же у отцов на шее!

Наследиха прислушалась, обернулась:

— Куда наладились, голубушки? В рассыльные хотите поступить? Статочное ли дело девушкам днем и ночью по чужим дворам шататься?

Лицо Фроси гаснет, утратив выражение оживленного интереса:

— Господи, а где же для нас «статочное дело»? В требухе рыться на кишечном заводе либо кирпичи из навоза лепить на кизячном дворе?

— Давай ходи моя замуж!.. — Листва на тополе затряслась, ветки затрещали. Бахтияр, толстый, как медведь, выглянул, похохатывая, из зеленого просвета.

— Этакая рожа! — со злостью пробормотала Фрося, отворачиваясь.

Но бабы сразу настроились весело: перерыв на отдых короткий, скудный полдник и того короче, только и отрады — позубоскалить.

— Какой с тебя жених! Прежде мамон подбери.

— Иди-ка, милок, мы тебя пощекотим маленько… хворостиной.

— Не серчай, Фросенька, худой жених идет — хорошему дорогу кажет.

— Зачем худой? Моя жина целый день чай пьют, биляш, шурпа кушают.

Сморщенная, черная, точно головешка, да еще кривая солдатка Танька Кривая под общий смех подскочила к татарину, прицепилась за рукав:

— Бери меня. Я баба сговорчивая и хоть некрасивая, да завлекательная. Чего вы за девчонками все гоняетесь? Они еще скусу в жизни не понимают.

Татарин брезгливо отмахивался, а Танька, озорничая, крутилась возле него, пошлепывала да пощипывала.

— Сколько у тебя жен-то? — спросила Зина Заварухина, вдоволь насмеявшись.

— Один старый да два молодой. Мало-мало играет.

— Нет, бабай, мы тебе Фросеньку не отдадим. Хватит с тебя троих, — сказала Тураниха. — И то грех великий. Как тебя только бог терпит!

Бахтияр протестующе мотнул большой головой, прищурил хитрые глаза:

— Русский мужик веселый изба каждый день ходит? Да? Каждый ночь другой девка спит? Это ваш бог чего думает?

Взрыв смеха опять спугнул с отмели суетливых галок.

— По веселым домам купчишки ходят. Бог за них не ответчик. Их там нечистый пасет.

Вирка первая перестала смеяться, выпрямилась, в голосе дрожь:

— Смеемся, а тут плакать надо, кусаться надо от злости. Нас будто нарочно мордой в грязь, в навоз суют, чтоб мы польстились на зазорно житье. Меня вчера в коробовски номера звали. Оченно, говорят, заработки хороши. И дело не трудно — умелости не требует… — Бросала страшные, охальные слова, воткнув кулаки в бока, ветер облепил юбкой тонкие бедра, раздувая подол, — вот-вот взлетит девчонка в гневном порыве.

Женщины даже опешили перед ее отчаянной выходкой. Но знали: большая семья у этой девчонки осталась на руках после смерти матери. Отец — разоренный пожаром станичник, утративший звание казачьего урядника, хотя и работает в литейном цехе, но часто пьет. Пьяный бьет ребятишек чем попало, достается каждый раз и Вирке. Недавно швырнул ее на ступени крылечка и отрубил шашкой косу — то ли пугал, куражился, то ли впрямь убить хотел, да промахнулся спьяну. Поневоле придешь в отчаяние.