Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Но в момент прыжка каган шагнул в сторону, и я только ухватил его за полу толстого, простеганного, как фуфайка, с меховым подбоем халата. Батый в испуге отпрянул. Нукеры кинулись на меня. Я выхватил из кармана пистолет. Защелкали выстрелы. Телохранители с протянутыми руками, с лицами, полными ярости и страдания, валились навзничь почти у моих ног.
— Шайтан, шайтан! — раздались вопли. Все застыли в нерешительности. Я посылал в упор пулю за пулей, но, нажав спусковой крючок в очередной раз, не услышал выстрела. Я сунул руку в карман за обоймой.
— Хватайте его! — раздался голос Батыя, единственного, кто не потерял самообладания и уловил мою заминку.
«Ах, надо бы первого его! Вот всегда так, в спешке упускаешь самое важное».
Обойма как назло встала поперек кармана. Меня схватили, заломили руки за спину, скрутили их сыромятным ремнем, и через мгновение я стоял перед повелителем вселенной.
Повелитель вселенной был молодой человек примерно моих лет, с типично монгольским лицом, немного одутловатым, но не лишенным известной выразительности и даже ума, которые придает человеку сознание неограниченной власти.
— Как ты осмелился, раб, прикоснуться к повелителю вселенной! — сказал Батый.
— Во-первых, я не раб, — начал я.
— На колени, собака!
Резкий пинок в поджилки поверг меня на колени. Вспыхнув от стыда, я сразу вскочил, но пинок срубил меня вновь. Лишь только я поднялся второй раз, удар плетью по голове ожег меня до пяток. Долго они еще воевали со мной, ставили на колени, хлестали плеткой по голове. Помню, поднимаясь последний раз, мне удалось хватить ртом теплого вперемешку с собственной кровью снега. И все-таки я встал!
Батый что-то проронил вполголоса, и я ощутил у губ прохладный край чаши. В чаше был какой-то удивительный напиток. Я сделал несколько глотков, в голове стало ясно, боль от побоев исчезла.
— Кто ты? — спросил Батый, когда мне сырой, пахнущей конским телом тряпкой отерли кровь с глаз. — Ты мне нравишься. И почему на тебе такая странная одежда?
Я молчал. Что я ему скажу? Что я — Валентин Соколов, живу во Флотском поселке, в городе Вологде, областном центре республиканского подчинения, работаю каменщиком в СУ треста Вологдасельстрой, образование — десять классов, беспартийный, для повышения общего уровня читаю историческую литературу, год, как из армии пришел, не женат, получку матери отдаю исправно, в данный момент нахожусь на излечении в травматологическом отделении горбольницы. Все это ему ничего не скажет. А что на мне пижама такая, я тут не при чем, их такие на фабрике шьют. В больнице не до фасона, мерку с каждого снимать не станешь.
И тут меня осенила мысль. Я же знаю будущее. Скажу-ка я ему всю правду, отговорю от дальнейшего похода. Сколько людей будет спасено! История изменит свой ход.
— Батый, — начал я. В глазах кагана появилось недоумение, однако мне сейчас было не до этого, я стал мерзнуть и заговорил торопливо: — Я должен предостеречь тебя, ты затеял опасное и бесперспективное предприятие. Покорить Русь — неслыханное дело! Это никому не удавалось и не удастся. Одумайся, отведи войска назад, ты сохранишь сотни тысяч монгольских и русских жизней, нынешних и будущих. Ты ослеплен первыми успехами, и я знаю, они будут довольно продолжительное время, но через 143 года войска хана Мамая будут наголову разбиты Дмитрием Донским, а через 240 лет Золотая орда перестанет существовать, и русские женщины все реже будут рожать узкоглазых детей. Напрасно ты мнишь…
— Всюду будут монголы. У всех русских будет смуглая кожа и черные волосы, — перебил меня, нахмурившись, Батый.
Я, улыбнувшись, отрицательно мотнул головой.
— Черными разве только от крови, — возразил я, но спохватился: не время вступать с ним в дебаты.
— Мы будем владеть вами тысячу лет, — важно заявил Батый.
«Боже мой, опять эти бредни о тысяче лет», — подумал я и продолжал:
— Не такие, как ты, сломали о нас зубы. Гитлер похлеще тебя был, да ничего у него не вышло.
— Кто такой? — с презрением спросил Батый, и глаза его злобно сузились. Видно, ему надоело меня слушать.
— Не знаешь ты. Скажу только, один его бронетанковый батальон разогнал бы сейчас все твое войско по окрестным лесам и оврагам. И передохли бы вы все там, как шакалы.
Батый потемнел и махнул рукой. Не понравились ему мои угрозы.
Во мгновение ока я был поставлен с ног на голову. Была у монголов такая варварская казнь. Но неужели я буду молить о пощаде? И, вспомнив городской ров Рязани, забитый трупами воинов, а на улицах бесчисленные множества обгорелых, обезображенных детских и женских тел, я заорал:
— Одумайся, фашист! Пожалей хоть женщин и детей! Детей! Детишки-то, бедные, не виноваты. Своло…
Я услышал хруст, как будто лопнуло стекло, вдоль спины проскочила жгучая молния и вонзилась в затылок…
Когда, развязав ремни, меня бросили подыхать у дороги и я проблесками угасавшего сознания улавливал крики команд и топот лошадей, я сгреб коченеющими пальцами наконечник стрелы с коротким обломком древка…
Я просыпаюсь. Светает. Все еще спят. Отворяется дверь, входит сестра с градусниками. Опять все сначала.
Кто-нибудь сочтет этот кошмар выдумкой, уж очень все складно, да и какие пистолеты при Батые. Думайте, что хотите, а мне приятно воображать, что все было именно так, что не свалился я с лесов, пытаясь удержать сорвавшегося товарища, и прокувыркался четыре этажа между стеной и лесами.
Но наконечник со мной, он лежит под подушкой. Я нашел его в детстве: купаясь, наколол ногу, и достал его из ила и песка. Наш край не был завоеван Ордой, но мы платили дань, и, кто знает, может быть, на этом месте напала из засады ватага вольных новгородских ушкуйников на обоз баскака, самодовольно возвращавшегося с богатым выходом, и истребила всех, не дала уйти ни одному хищнику. Сгинул обоз без следа.
Я не расстаюсь с наконечником. Я брал его, отправляясь в пионерлагерь, три года службы в армии он сопутствовал мне, и сейчас я попросил мать принести его в больницу. Ворчала мать, ругалась даже — что ты, ребенок с железкой-то этой возиться, брось. А мне спокойней с ним, и, сжимая некогда боевую сталь, ощупывая иззубренное, изоржавевшее острие, я думаю, что это эстафетная палочка. И я должен крепко держать ее, не выронить, а когда не будет меня, ее понесут мои дети, внуки, все,
