Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

Я не хочу, чтобы что-нибудь менялось в нашей квартире. Пусть мы уходим в путешествия, но у нас должна быть гавань, родина, которую мы любим только за то, что мы родились в ней, выросли и возмужали, родина, с которой мы сращены, как семечки с плодом.

— Что же вы молчите? — говорит Басманова. — Или вам безразлично?

— Нет, не безразлично, — говорит тетя Муза.

— Тогда что же? — говорит Басманова.

Тетя Муза снимает очки, протирает передником стекла и снова надевает очки.

— Конечно, шестьсот рублей на улице не валяются, — говорит тетя Муза. И, помолчав, добавляет: — И телефон тоже.

Все молчат. Потом Басманова поднимается: скоро придет Калерия, пора готовить чай. Басманова выплывает из комнаты. Чуть-чуть неуверенно и менее величественно, чем обычно.

Мы сидели с Калерией на кухне. Это был тот час, когда все шли спать. Шел спать сосед, Басманова, тетя Муза. И квартира начинала принадлежать нам. Где-то глубоко в водопроводной трубе булькала вода — как будто труба полоскала горло.

Из коридора изредка доносились щелчки — рассыхался паркет. Раздавалось быстрое и короткое шуршанье — это штукатурка осыпалась между стеной и обоями. Дом оживал ночью. Он был старый, а, говорят, старикам по ночам не спится.

Кухня была крашена масляной краской. Маляр, который красил ее, поставил ведро на пол, кисти аккуратно прислонил к углу, огляделся и сказал: «Сделать сделаю, а только нездорово это. Стены дышать не будут». Никто не обратил внимания на его слова, все тащили из кухни кастрюли и прочую утварь, и я тоже. Потом, когда кухня была готова и стояла веселая, голубая, я вспомнила, как сказал маляр, и поверила ему. Я подумала, что зря мы его не послушали.

Я вспоминаю этого маляра часто, особенно ночью, когда слышно, как дышит дом и в коридоре штукатурка шуршит за обоями. Только стены кухни не дышат.

Мы сидим с Калерией в разных концах кухни. Ничего не делаем и разговариваем.

— После школы я была как на пороге. Дверь закрыта, что там дальше — не знаешь. Ожидания всякие, надежды… Жить было интересно. И на заводе сначала было интересно. А теперь… Привыкла. Все план, план и никаких идеалов!

Калерия встала, подошла ко мне.

— А я не могу без идеалов, понимаешь? Не могу! Я девчонкам сказала, они засмеялись: «Ты план лучше выполняй». Идеалы должны быть высокие, а план мы выполняем из месяца в месяц. Я хочу уехать. Но разве она меня отпустит? Она же в меня вцепилась — ты знаешь как! Разве она понимает, что такое жизненные горизонты?..

— А ты уезжай так, чтобы никто не знал.

— Поставить перед фактом? Нет. Не хочу. Мне взаимопонимание нужно. Понимаешь?

— Понимаю.

— И почему только взаимопонимание встречается так редко?. Это, наверное, сложная вещь. Я тут познакомилась с одним парнем… — Калерия повернула голову в сторону и засопела.

— Ну и что?

— Он у нас на «Треугольнике» делал портреты передовиков. Чушь какая-то — вешать эти портреты, но он был очень современный фотограф, а за портреты хорошо платили, ну, он и фотографировал. Он и меня хотел снять, в другой, конечно, манере… Мы с ним встречались, в кино ходили, у нас все совпадало, буквально все — взгляды и вкусы, даже привычки. Я, например, ногти грызу, и он тоже грыз.

Калерия взяла свою табуретку, поставила рядом с моей, села и задумалась.

— Ну и что? — спросила я осторожно.

— Ну и вот… Я, например, перчатки никогда не ношу, и он всегда ходил без перчаток. Сколько у нас совпадало в жизни — просто смешно!.. Если мы были не одни, так только посмотрим друг на друга — уже все понимаем. А он еще раньше звал к себе: посмотришь мои работы, говорит. Ну, однажды я согласилась. Только пришли, он сразу полез, понимаешь? Самым пошлым образом. И никакие работы здесь, оказывается, ни при чем. Он так и сказал: «Тогда нам лучше с тобой не встречаться». На площадку за мной вышел и говорит: «До свиданья. А в дальнейшем я этот вопрос усложнять тебе не советую». Вот.

Калерия поднялась. Она подошла к раковине, отвернула зачем-то водопроводный кран и посмотрела, как бежит вода. Я не знала, что сказать ей. Да она, кажется, и не ждала, что я скажу что-нибудь.

— Ладно, — сказала Калерия. — Пошли спать, завтра мне в первую смену. Разбуди меня, если рано встанешь.

— Хорошо, — сказала я.

Я легла в постель, но заснуть сразу не могла. Сквозь окно было видно небо — не по-ленинградски ясное и высокое. Стукнула дверь, и кто-то легко прошел по коридору. Это не спала Калерия. Калерия, которой так много надо было в жизни: идеалов, взаимопонимания, жизненных горизонтов…

Про обмен мы не говорили. И все в жизни нашей квартиры шло как обычно. По утрам все торопились на работу, перебрасывались на ходу короткими замечаниями о погоде, об изменениях трамвайного маршрута. Потом мелко стучали каблуки Калерии и хлопала парадная дверь — Калерия уходила первой. За ней — тетя Муза, сосед, Басманова и, наконец, я. По вечерам мы собирались на кухне. Зажигались все конфорки газовой плиты. Вкусные запахи наполняли кухню. И все это — запахи, бульканье, шипение, вся эта ворожба и колдовство над простыми вещами: картошкой, луковицей, перцем, — все это сопровождалось, приправлялось разговорами. Об обмене — ни слова. Да и с чего бы вдруг мы стали говорить об обмене, лезть с советами к Басмановой, просить ее остаться? Ведь мы не могли предложить ей ни одного из всех благ, обещанных велюровой шляпой. Только сосед нарушил молчание. Это было в самый первый день.

Басманова изложила соседу суть вопроса. Он обещал подумать, взвесить все «рго» и «contra», как он сказал. Басманова обрадовалась — это было в ее духе, — закивала головой, заулыбалась: «Пожалуйста, именно все „рго“ и „contra“». Сосед вышел на кухню поздно вечером. Он подошел к Басмановой, встал перед нею этаким фертом и сказал: «Я советую». Он не сказал, что именно он советует, но и без того было ясно. Мы с тетей Музой переглянулись. Обычно сосед выражался велеречиво: «Несмотря на… и все же вероятно…» И не всегда было понятно, что он говорит, а тут все было определенно и произвело на Басманову сильное впечатление.

Это было в первый день. С тех пор прошла неделя — об обмене не говорили.

Басманова была известная домоседка. Теперь иногда она приходила с работы позже. Это настораживало. Странным было и то, что с комода Басмановой исчезла пластмассовая коробка, в нее Басманова складывала деньги, и оттуда она охотно давала в долг. Теперь коробки не стало.

Мы не говорили ни слова. Мы делали вид, что ничего не произошло.

Однажды вечером, когда мы только пришли с работы, раздался звонок и взволнованная Басманова вошла в квартиру. За ней двое мужчин в ватниках несли высокий плоский ящик. «Ну все! — подумала я. — Сейчас придет велюровая шляпа и будут вытаскивать вещи».

Дверей, однако, никто не расколачивал, и было тихо. Я не могла выносить этой тишины, оделась и ушла из дома.

Я вернулась поздно. Меня встретила сияющая Басманова.

— Вы только посмотрите, Ася. Нет, вы только посмотрите!

Она распахнула дверь своей комнаты и остановилась на пороге. Я посмотрела на комнату, потом с недоумением на Басманову.

— Не видите? А стекла-то в окне! Стекла-то новые, зеркальные! Ах, Асенька, что за прелесть — зеркальное стекло!

Я прошла к окну. Стекло действительно было толще обычного, без переплета и больше блестело.

— А зачем вам? — спросила я.

— Разве не красиво? — удивилась Басманова. — Могу я наконец пожить как человек?

Уходя от Басмановой, я оглянулась, посмотрела на окно — в нем был закат, не деленный оконными переплетами. Стекло было глубоким, и в нем переливалась, сверкала радуга. Это было и правда хорошо.

У себя в комнате я переоделась и, когда повязывала волосы косынкой, улыбнулась сама себе.

— Ты чего? — спросила тетя Муза.

— Так. Ничего особенного, — сказала я.

Вместо того чтобы подумать о себе, Басманова решила пожить наконец как человек. И это мне — честное слово! — нравилось.

Приближалось время приезда мадам Бранд. Русаков уже снова появился в гостинице и каждое утро пересекал вестибюль, направляясь к выходу. Каждое утро он ездил в Торговую палату, а оттуда в Дом культуры, где будет выставка и куда уже завезли все необходимые для выставки материалы.

Мадам Бранд прилетела в Ленинград раньше, чем мы предполагали. «Ну вот, Асенька, мы с вами снова при деле», — говорил Русаков, когда мадам пошла осматривать свой номер. Работа над выставкой только начиналась, и Русаков был в хорошем расположении духа. Мы стояли внизу и разговаривали о чем-то, Русаков, Марта Стооль и я. И всякий раз, как Русаков обращался к Марте и поворачивал в ее сторону большую светлую голову, Марта вспыхивала и смущалась.

— Когда же мы увидим макет? — спросил Русаков.

— Хоть сейчас, — ответила Марта. — Макет у меня в номере. Но я не могу показать его без мадам.