Анатолий Афанасьев - Посторонняя
В коридоре, напротив, сделал внушение практиканткам:
— Если вы будете вести себя в палатах как на вечеринках, отправлю вас в институт с самыми нелестными характеристиками…
Нина Донцова приехала в больницу около девяти вечера, после работы еще забежала домой и наспех приготовила ужин. В вестибюле дорогу ей преградил мужчина пенсионного возраста в кожаной тужурке:
— Куда, гражданочка? Не положено.
Нина не стала долго разговаривать, она не с неба свалилась, сунула вахтеру рубль, который тот, как фокусник, проглотил рукавом.
— В случае чего я вас не видел.
На этаже дежурила молоденькая девушка с кокетливой прической. Ей Нина сказала, что пришла к Певунову по разрешению Рувимского, который обещал оставить ей пропуск. Девушка согласно кивнула.
— Он ужинал? — спросила Нина.
— Чай, кажется, пил.
Леонид Газин встретил ее громогласным «ура!». На накануне пустовавшей кровати сидел древний старичок и штопал шерстяной носок. Певунов лежал в том же положении, в котором она оставила его вчера — лицом к стене.
— Сергей Иванович! Очнись! К тебе невеста! — гаркнул Газин.
Певунов повернул голову, сказал без радости, но и без раздражения:
— А-а, это ты, Донцова? Здравствуй! Тебя что — муж бросил?
— Нет, Сергей Иванович, дома все в порядке. Приехала вас покормить. Вот — домашний борщ, а вот — филе трески с жареной картошечкой. Еще все теплое, видите, как я ловко укутала.
Нина развернула шерстяной платок, вынула термос с борщом и миску с рыбой. Достала из сумки глубокую суповую тарелку, ложку, нож и полкаравая свежего орловского хлеба. Исай Тихонович отложил недочиненный носок и с шумом принюхался.
— Чтой–то, дочка, никак борщ тмином заправляла?
— Заправляла, дедушка. Меня мама научила. Я сейчас тарелочки попрошу у сестры, вы все попробуете. Тут полкастрюли. Сергей Иванович один не справится.
— Он такой едок, ему и кастрюли мало, — пошутил Газин, с любовью глядя на Нину.
Певунов следил за приготовлениями ко второму ужину безучастно, точно его это не касалось. Но его это как раз касалось. Нина со словами: «А вот мы сейчас поудобнее сядем!» — ловко приподняла ему голову и подсунула, подбила под нее подушку. Затем выскочила из палаты и через минуту вернулась с тарелками. Разлила борщ всем троим, распластала на ломти орловский каравай.
— Нина, ты как налетчица, ей–богу…
Певунов не успел досказать свою мысль: полная ложка красного борща торкнулась ему в губы. Несколько глотков он сделал автоматически. В прежней жизни он умел и любил приказывать, а теперь вдруг душа его возжаждала подчинения чужой воле, воле именно этой молодой женщины с улыбающимся, ясным лицом. Подчиняясь, превращаясь почти в младенца, он испытывал род блаженства, напоминающий купание в теплой воде.
— Я уж как–нибудь могу держать тарелку и ложку, — хмуро заметил он. — Руки–то у меня двигаются.
— И хорошо, что двигаются, — засмеялась Нина.
Некоторое время торжественную тишину нарушало лишь смачное причмокивание Исая Тихоновича да сопение Газина, который после каждой ложки икал и виновато косился на Нину. Певунов ел бесшумно. Нина скормила ему тарелку борща и взялась за рыбу.
— Рыбу не хочу. Она жирная, — попробовал воспротивиться Певунов.
— А вам и надо поправляться.
— Зачем мне поправляться?
— Чтобы выздороветь.
Он съел и рыбу, и картошку, и апельсин. Желудок его разбух, и в голове зазвенело. Он смотрел на Нину умоляюще.
— Авдотья моя отменно борщ варила, — сказал Исай Тихонович, доставая из–под подушки пачку папирос «Прибой».
— Это супруга ваша?
— Она самая, упокой ее господи. Давеча сидим с ней чай пьем, она и говорит…
— Так она живая?
— Почему живая, помершая. Пятый год пошел, как схоронил. Померла–то она легко, в одночасье. Льготу ей напоследок отпустил господь. Вот так лежала на кровати, к телевизору ликом, попросила: «Поди, Исаюшка, принеси водицы!» Я и отправился на кухню. Вертаюсь, а ее уж и нету в живых. Остался на кровати теплый труп. Даже не попрощались — это обидно. Как все одно сбежала от меня в другую область местопребывания.
— Дедушка, вы же сказали, давеча чай с ней пили?
Газин кашлянул, чем привлек внимание Нины, и подал ей красноречивый знак — постучал кулаком по башке. Исай Тихонович заметил обидное кривляние Газина.
— Сей болящий юноша, — старик ткнул перстом в Газина, — стукает кулачком по своей пустой головушке, дабы намекнуть тебе, девушка, что у меня навроде не все дома. Но ты ему не верь. Он об жизни и смерти понимает столько, сколько крот в норе.
— Курить бы не надо в палате, дедушка. И так у вас душно.
— Ничего. Доктора по домам разошлись, ругать некому… Так вот слушай. Померла, знамо, Авдотья, но ведь это для других, не для меня. Ко мне она обязана ходить до тех самых пор, пока я к ней не переправлюсь. На то она и жена, а как же. Запомни, дочка. Смерти нет для любящих сердец.
Старик говорил с таким железным пафосом, что Нина поежилась.
— Что же, и в больнице она бывает?
— Непременно. Попозже, как все поснут, она и явится. Мне надо с ней нынче кое–чего обсудить.
— А если я не усну? — задал Газин каверзный вопрос.
— Все одно, ты ее не увидишь. Для тебя она навек невидимая. Ты, парень, и живых не очень различаешь. Бельмо тебе свет застит.
— Какое бельмо, дед? Что ты мелешь? Ноги нету, это верно. А глаза на месте, невыколотые.
— Глаза у всех есть, да не всем бог зрение дал.
Нина взглянула на Певунова, тот уже спал, ровно и глубоко дыша. Ему снилось, будто он лежит на лугу, на влажной траве. Высоко тенькают птицы, и в ноздри шибает сенным духом. У его плеча примостилась женщина, но он не знает, кто она такая. Он с ней незнаком, но ему приятно и сладко ощущать ее тяжесть. Он немного ее побаивается. Он вдруг догадывается, что это не женщина, а нечто потянувшееся к нему из земных недр. Теперь ему пропадать — засосет в траву и глину. Он бы еще мог встать на ноги, кабы не эта на плече чугунная глыба. Он кричит: «Отпусти, гадина! Отпусти!»
В палате слышен его крик, полный сумасшедшей мольбы.
— Разбуди его, дочка, — велел Исай Тихонович. — Разбуди скорее. Его смерть к себе тащит.
Нина сначала осторожно, потом крепче затрясла Певунова.
— Сергей Иванович, миленький, проснитесь, проснитесь!
Певунов открыл глаза и увидел сразу всю палату, и усмешку Лени Газина, и папиросный дым, и грязные тарелки, и белые стены, и блестки пота у Нины на лбу, и страх в ее взгляде.
— Вы так кричали, Сергей Иванович, всех напугали!
— Снится всякая чепуха, — извинился Певунов.
— Болезнь мозги сосет, потому снится, — пояснил Исай Тихонович, нацеливаясь запалить новую папиросину.
Нина отобрала у него всю пачку (он покорился безропотно, заметив: «Забирай, дочка, у меня их много припасено»), отворила форточку, потом отправилась на кухню мыть посуду. В коридоре прогуливались перед сном больные, мужчины и женщины. Некоторые одеты по–домашнему. Женщины, особенно те, что помоложе, накрашены, аккуратно причесаны. Глазами стреляют отнюдь не по–больничному. Видимо, жизнь всюду свое берет, не отступает.
В палате Газин с наслаждением спорил со стариком.
— Может, по–твоему, и бог есть?
— У тебя нету. А у кого и есть.
— Почему у меня нету?
— Дурковатый ты и настырный.
— Оскорбление личности — не аргумент. Давай у Певунова спросим. Он альпинист, много чего повидал. Как думаешь, Сергей Иванович, существует на свете чего–нибудь, кроме материальной действительности?
Певунов знал, что существует.
— Отстань, Леня. Разморило меня, спать хочу.
— Погоди спать. Сейчас Нина придет. Ох, какая женщина, богиня! Повезло тебе, Сергей Иванович.
— Женщина справная, — подтвердил Исай Тихонович. — За такую держаться — не упадешь.
«Да, — усмехнулся про себя Певунов, — держаться за женщину. Только и осталось. Повиснуть на ней и висеть, пока не стряхнет».
Нина вернулась, закрыла форточку и стала прощаться. Она спросила у Певунова:
— Чего бы вы хотели покушать, Сергей Иванович? Завтра суббота, я приготовлю.
— Ты и завтра придешь?
— Приду, — сказала Нина.
Певунов проглотил комок в горле, неожиданно сообщил:
— Мне хотят еще одну операцию делать. Но опасно. Если не получится — каюк мне.
— Умрете? — ужаснулась Нина.
— Хуже. Навсегда останусь паралитиком.
— А без операции как?
— Тогда есть надежда, что через несколько месяцев без посторонней помощи будут садиться.
Нина задумалась, лицо ее стало сосредоточенным. Она сжала кулачки так, что суставы побелели. В этот момент Певунов поклялся себе, что если сумеет выкарабкаться, то сделает для этой женщины что–нибудь необыкновенно приятное. Что–нибудь такое, о чем помыслить глупо в этой палате.
— Нет, — твердо сказала Нина. — Я бы не решилась на операцию. Я бы от страха умерла.
— А я сгоряча дал согласие, — впервые за этот месяц Певунов улыбнулся искренне, от сердца.
