Феликс Сузин - Единственная высота

«Заведующему хирургическим отделением тов. Дагирову Б. В. категорически запрещаю госпитализировать ортопедических больных без моего разрешения.

К себе в кабинет — унылую комнатушку с рассохшимся, плохо выкрашенным полом, дешевым письменным столом и рукомойником в углу — Дагиров вернулся в мрачном настроении. Как все хирурги, он был немного суеверен и теперь предвидел, что поездка в Северск обернется неудачей. Но предчувствия предчувствиями, а подготовиться надо, как на бой. В любом случае. Он вообще не понимал, как это можно делать какое-то дело не с предельной отдачей. Может быть, поэтому написание даже небольшой статьи по вопросу малозначительному становилось мукой. Обсасывалось каждое слово, уходила уйма времени, но иначе он не мог.

Распахнулась дверь, и, шелестя халатом, вошла ближайшая помощница Лена Смирнова. Леночка, положа руку на сердце, нравилась ему не только как помощница, и поэтому приходилось держать себя с ней суровее, чем с другими.

И то, что она вошла без стука, и то, как, криво улыбнувшись полными, решительно очерченными губами, резко взяла в рот папиросу, зная, что он терпеть не может курящих женщин, — все это вызвало вспышку раздражения, которую с трудом удалось сдержать.

— Что ж это вы, Елена Сергеевна, так, налетом? Случилось что-нибудь? Плохо с больным?

Леночка с коротким смешком кинула в раковину недокуренную папиросу и уселась на кушетку.

— Да, Борис Васильевич, случилось… Многое случилось… И плохо, очень плохо. Только, представьте, не больному, а мне. Впрочем, извините, вас, кроме больных, никто не интересует. Вам подавай работу, работу, работу… Днем и ночью одно и то же — больные, истории болезни, ваши аппараты. Вчера, сегодня, завтра. А мне скоро тридцать…

— Но, но, но, — галантно запротестовал Дагиров, пытаясь смягчить разговор.

— О господи! Я ведь не кокетничаю. Ну, не тридцать — двадцать девять, какая разница, — считайте, половина жизни… После института прошло — нет, промелькнуло — шесть лет. Как и не было их. А что я видела? Серые больничные стены, нервотрепку дежурств, возню с собаками в вонючем виварии, а в редкие свободные часы унылую скуку научных статей, написанных малопонятным языком. Как хотите, но женщине, если она не окончательная уродка, этого мало. Я все ждала: вот кончится эта серая слякотная жизнь и начнется что-то яркое, неповторимое, ради чего только и стоило терпеть это унылое однообразие. «Должны же меня, в конце концов, оценить, понять, ну как-то выделить», — думала я, не понимая, что этого никогда не будет.

— Вот в этом вы правы, — вставил с печалью Дагиров.

— Ну, конечно, права! Только поняла слишком поздно. Вчера. Пришел ко мне… ну, скажем, мой поклонник, и я сразу увидела, что он торопится. Как-то слишком быстро откупорил вино и раскрыл коробку конфет. Видимо, еще какие-то дела намечались в этот, в общем-то рядовой для него вечер. Ему надо было так мало, а мне так много, что оставалось только одно — расстаться… Когда он ушел, в воздухе еще долго держался противный запах жженого сахара — портвейн был из дешевых. Я осталась одна, совсем одна: с полки на меня уставились глаза подаренной кем-то куклы — единственные глаза, кроме моих, в этой комнате, и те неживые. Боже мой! Нинка Маркова из моего класса, рыжая и конопатая, которую все дразнили Морковкой, замужем за директором завода, дважды была в Болгарии, ездила во Францию, две девочки у нее — такие же рыжие, и муж дома ходит на цыпочках. Танюша Мусина, неповоротливая, как бульдозер, муж зовет ее «крошкой», бегает по утрам на рынок, а она от безделья придумывает себе болезни. А мне что делать? Разве я могу позволить себе повиснуть камнем на мужской шее? Скажите, кому нужна жена, которая лишь изредка появляется дома и спешит скорей добраться до постели? Самый устойчивый муж сбежит через полгода. Равноправие равноправием, а семейный уют — дело женское. От этого никуда не денешься. И мне хочется ласкать малыша, ждать мужа к ужину, спокойно ждать, не поглядывая лихорадочно на часы, не разрываясь между долгом и любовью. Долг, жалость к людям — все это хорошо, все это правильно. Но ведь есть предел! Я устала от жалости, я не могу больше ее изображать. Мне все равно. Ну не создана я для подвигов, для этой вашей распрекрасной науки — чтоб она провалилась в тартарары! Все! Хочу работать, как нормальные люди «от» и «до», забывать прожитый день, стать женой или любовницей — неважно, лишь бы стать. Впрочем, я постараюсь совместить.

Дагиров грустно улыбнулся.

— Ах, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна, хороши мечты, да не сбываются. Ведь вы — хирург, и как бы вы ни старались отключиться от прожитого дня, все равно при самом холодном и черством сердце большая часть ваших дум и тревог всегда будет здесь, с теми, кто еще не оправился от действия ваших рук и с кем еще бог знает что может случиться.

— М-да. В этом вы правы… Что ж, поменяю специальность, стану физиотерапевтом, лаборантом, статистиком… Еще кем-нибудь…

— Вряд ли. Ручаюсь, долго не выдержите. Будете скучать. По-моему, наша специальность единственная, которая дает ни с чем не сравнимое чувство торжества, победы над смертью.

— Ничего, обойдусь без больших эмоций.

— Ну, а как же диссертация? Ведь она у вас почти готова.

Леночка встала, полоснула взглядом серых глаз.

— Борис Васильевич, как, по-вашему, я красивая женщина?

— Конечно, Елена Сергеевна! Леночка! Даже очень. Поэтому я думаю, что ваше плохое настроение — лишь каприз красивой женщины. Успокойтесь, Обдумайте все. Не спешите. А пока, хотите, покажу вам новую модель аппарата?

— Господи! Свет клином сошелся на ваших аппаратах! Да отключитесь от них на минуту. Посмотрите на меня. Сами говорите: красивая… Вы извините, Борис Васильевич, что так резко и необычно говорю с вами, но я как проснулась. Кончился энтузиазм, сняты розовые очки.

Дверь за ней захлопнулась. Дагиров, сморщившись, долго тер виски: дико разболелась голова. Действительно, что он мог дать ей, кроме надежд? Даже диссертация весьма проблематична — сначала надо защитить самому. И разве в ней смысл существования? Особенно для женщины. И все же обидно: ушел дорогой человек, которому отдана часть души, ума. Больше чем обидно — больно.

После такого дня не следовало ехать в Северск, — зачем дразнить судьбу? — но, с другой стороны, как же иначе можно заставить ее покориться.

Вместо обычных десяти часов поезд до Северска колыхался больше пятнадцати. Шел дождь со снегом, мех на воротнике свалялся и пах мокрой кошкой. В гостинице досталась лишь раскладушка в большой, человек на пятнадцать, комнате. По позднему часу все постояльцы спали, густой храп изредка перебивался бормочущим репродуктором.

Впрочем, спать он не хотел и не собирался. На горе дежурной по этажу, сухопарой особы с хронически недовольным лицом, уселся возле ее стола и при тусклом свете настольной лампы перекладывал картонные папки, вынимал снимки, бормотал что-то под нос недовольным басом.

К восьми утра Дагиров был уже в институте, но оказалось, что директор раньше десяти-одиннадцати не появляется, и вообще проблематично, будет ли он сегодня. Так и так оставалось одно — ждать. Может быть, оно и к лучшему: сначала — решка, потом — орел.

По коридору неспешно прохаживались молодые научные сотрудники, прикрывающие свою молодость модными очками без оправы. Сотрудники постарше, наоборот, проносились мимо с бьющей через край энергией, полы халатов развевались, накрахмаленные твердые шапочки скрывали рано сформировавшиеся лысины. И те и другие без любопытства обтекали Дагирова с двух сторон как неодушевленное препятствие. Никто не остановился, не поинтересовался, кто он, что делает в институте. А так хотелось поговорить, расспросить, узнать!

Директор приехал, но просил подождать: занят. Уже были прочитаны все приказы на доске и стенная газета, он уже знал, что истопник Федулов в нетрезвом виде разбил окно и выражался нецензурно, почему и схлопотал строгий выговор; что младший научный сотрудник Замурзаев отличился на областном конкурсе художественной самодеятельности, играя на кларнете; что Собакину А. Е. присвоили степень кандидата наук, с чем его и поздравляют. Дружной стайкой сотрудники пробежали через дорогу в столовую. День шел к концу. В коридоре зашипели лампы дневного света, а директор все еще был занят.

Он был хорошим психологом — недаром много лет занимал директорское кресло — и знал, что чем дольше выдержишь посетителя в приемной, тем проще будет последующая беседа.

Заключение о реальности и научной обоснованности дагировских методов, а следовательно, о целесообразности организации самостоятельной лаборатории должны были дать Шевчук, как один из ведущих референтов министерства, и Северский НИИ, вернее, он — директор. Ему лично нравилась широта и дерзость замыслов Дагирова, и хотя невероятность результатов вызывала подозрение, директор ему верил. Но Шевчук дал резко отрицательное заключение, и спорить с ним смешно и неумно. Мало того, опасно. Шевчук — это две редколлегии центральных журналов, где статьи порой залеживаются до полутора-двух лет, а то и вовсе возвращаются с отрицательной рецензией; Шевчук в правлении общества ортопедов; нельзя забывать, что Шевчук — правая рука академика Ежова…