Гавриил Кунгуров - Оранжевое солнце
— А чай? Крышка подпрыгивает, зовет. Будем пить чай. Заварил, не поскупился? Неси-ка сюда...
Эрдэнэ принес чайник, поставил на стол. Бямбу немножко налил в чашку, поднес к носу, попробовал глоток.
— Молодец! Эх, запах, запах — степи родные! Богам бы пить, да их теперь нет... Видишь, что у меня в руках? Посылочка из аймака — сухой творог из верблюжьего молока, смешанный с гобийским чесноком-таном, и домашний сыр...
Эрдэнэ пить чай не захотел. Лег в кровать. Отвернулся, вынул из-под подушки фотокарточку Цэцэг.
— Я знал, не вытерпишь, вкусная еда, садись ешь! — нахваливал Бямбу.
Эрдэнэ набросил на плечи одеяло, присел к столу.
— Почтенный Бямбу, не откажи в совете... Хочу съездить в Улан-Батор... Дадут мне отпуск?..
— Не дадут. Горячее время. Цэцэг зовет?
— Не зовет...
— Дурное заползло в твою голову. Помешаешь учиться ей и себе... Спи. Я выпью еще чашечку...
...Несколько дней Эрдэнэ ходил, мрачно посматривая на всех. Машина шла плавно. Стрелки часов словно застыли, не остановились ли они? Приложил к уху. До конца рабочего дня еще час. Взял масленку, подкормил машину. Мягкими концами стер черную накипь с короба, подсветлил грани, щетки, рукоятки. Прислушался, насосы дышали глубоко, ритмично.
В цех ворвалась, как всегда, быстроногая Хухэ. Собрала данные.
— Эрдэнэ, ты слышал, что задумал ревсомол? Подбирается ударная бригада молодых. Лозунг читал? Дать на участке воды в два раза больше, заставить все машины работать без простоев. Не читал? Значит, наш художник зря старался. Такие, как ты, не желают читать плакаты... Чуть не забыла. Письмишко написала мне Цэцэг. Весь вечер я хохотала...
— Расскажи, что пишет?!
— Некогда, некогда... Приходи к нам ужинать, там прочитаю.
Хухэ сорвалась с места, ускользнула в дверь.
После работы Эрдэнэ не шел домой, а бежал, подстегиваемый обещанием Хухэ. Влетел в комнату, наскоро умылся, надел новый костюм, причесался, белый шарф набросил на шею, в Дзун-Баине было модно, и... в двери. Навстречу Бямбу:
— Куда?
— Туда! — подражая голосу мастера, пошутил Эрдэнэ и скрылся.
Хухэ хлопотливо бегала от стола к печке и обратно, а муж Хухэ и гость перелистывали свежий номер иллюстрированного журнала. Халтар подчеркнул ногтем строчки, напечатанные в журнале, громко их прочитал:
«Южногобийцы — народ приветливый, гостеприимный. Они от всего сердца приглашают гостей в свой край — край своеобразной природы, край удивительных людей, сделавших свой аймак одним из лучших среди всех 18 аймаков республики...»
Подбежала Хухэ, выхватила журнал, бросила его на этажерку:
— Будем ужинать.
— Хухэ, — поднялся муж, — подожди, написано о нас, гобийцах...
— Не смеши... Ты гобиец? Мамочка родила его в степной юрте, и он гобиец!.. Может, и ты, Эрдэнэ, гобиец? — в упор поглядела Хухэ.
— Нет, я — степняк, в Гоби гость...
— Все мы тут гости, — махнул рукой муж Хухэ.
— А вот я буду гобийкой. Поработаю в Дзун-Баине, переведусь на самый юг Гоби...
— Там тебя ждут, — смеялся муж, — а я не поеду.
— Поедешь. Без меня ты умрешь с голоду...
Ели холодную баранину с мучными лепешками, пили кумыс с леденцами. Ждали самое вкусное — хушуры, круглые пирожки с мясом, похожие на беляши, жаренные в кипящем масле. Муж Хухэ опять потянулся за журналом, открыть не успел, позвала жена:
— Халтар, помоги!
Мужчины вскочили с мест, муж ретивее, обскакал. Гость слышал, громко сердилась Хухэ:
— Как держишь котел? Уронишь!
Горький чад смешался с заманчивым запахом жареного лука, мяса и тонких приправ. Хушуры удались.
Муж Хухэ склонился к Эрдэнэ.
— Она тебе говорила о почине наших ревсомольцев? Развертывается...
Хухэ не дала договорить:
— Мне это поручили, выполнила. Потеря времени, всюду плакаты, лозунги, призывы. Ты же читал, Эрдэнэ.
— Читал, но никто ко мне не обращался...
— Упрашивать никого не будем. Сам решай... Я тебе только напоминаю, в бригаде уже двадцать человек. Вот список. Соглашаешься?
— Хватит, Хухэ, он все понял. Подлей-ка еще кумысу...
Хухэ не отступала:
— Запишись. Завтра собираемся — план, обязательства, взаимная помощь, самоконтроль...
Хухэ разливала кумыс по чашкам. Халтар говорил:
— Дисциплина, вторая профессия, твердый график, что ж, Эрдэнэ, по-твоему, несмышленый барашек? Любишь ты, Хухэ, размазывать... Да, а как у тебя, Эрдэнэ, со второй профессией?
— Учусь у слесарей-монтажников.
— В точку бьешь. Они наши спасители. Почаще ныряй в насосную...
Хухэ возмутилась:
— Ты донырялся, по самые уши в бензине, масле и еще в какой-то гадости, от которой несет дохлятиной... Учу его: ныряй чаще в бассейн. Не слушает...
— Хухэ, за столом-то! Постыдись... Кончаем, договорились. Завтра приходи, Эрдэнэ, на собрание.
Гость понял, пора уходить. А письмо Цэцэг? Может, Хухэ не желает читать его при муже, но она уже перебирала стопку журналов и газет.
— Где же оно? Лежало тут. Все переворошил, перепутал...
Муж рылся в газетах.
— Вот письмо, то или нет?
— То. Начало читать не буду, наши женские мелочи, дальше такое же, вот о Гомбо слушай: «...Жить в Улан-Баторе, сама знаешь: театр, парк, цирк, кино. А магазины? Купила себе желтую плетеную сумочку. Деньги из нее будто ветром выдувает... И то хочется, и другое...» Опять не это... Подожди, сейчас найду. Ага, вот:
«С Гомбо увиделась в парке, встретил кисло, будто проглотил кость, и она застряла в горле, — стоит, молчит. Говорю, пойдем сегодня в театр. Не пошел. Увивается за дочерью директора комбината. Поглядела я на нее. Высокая, тощая, как верблюдица в бескормицу, глазищи большие, круглые, как у перепуганной козы. Одевается великолепно, даже завидно: атласный халат в чудных росписях, заграничные сапожки, на шее голубые дутые бусы. Художница цеха игрушки. Обходительная, ничего не скажешь, имя красивое — Эмма. Вновь как-то в магазине с Гомбо встретились, я пошутила (ты же знаешь мой язычок), говорю:
«Надо бы Эмму подкормить...» Он обиделся:
«А без твоих советов обойтись можно? Отец посылает ее на курорт...»
Жаль мне Гомбо...»
Хухэ отложила письмо, обратилась к Эрдэнэ:
— Не понимаю Цэцэг. Почему она жалеет Гомбо? Если человеку кто нравится, для него он красивый. Верно? Знаю я Цэцэг, любит колючки подбрасывать. Эту Эмму так разрисовала, верить не хочется. Не слепой же Гомбо: нравится, значит, уж не такая...
— Хватит! Куда суешься? — оборвал Хухэ муж, но она свое:
— Ты сбоку, не знаешь ни Гомбо, ни Цэцэг. Ну и помолчи... — Хухэ подошла к гостю. — Скажи, Эрдэнэ, у Гомбо с Цэцэг дружба?..
— Наверное, — уклонялся Эрдэнэ, зачем дуть на тлеющую головешку, вспыхнет огонь...
— Глупый. Она от меня не таится, говорила, что еще в школе нравился ей ты...
У мужа Хухэ взорвалось терпение:
— Прекрати! Не слушай ее болтовню, Эрдэнэ. Ты же знаешь: Золотая мышь всегда вонзает зубы в чужую тайну...
— Тайну? У нас с Цэцэг тайны нет. Сердца открытые. Понял?
— Наверное, ты и обо мне болтаешь? — наступал на Хухэ муж.
— Для тебя отбираю только золотые зернышки.
Эрдэнэ смеялся. Хухэ убирала со стола посуду. Муж попросил:
— Хухэ, налей-ка нам еще по чашечке кумыса, да пополнее...
Возвращался домой Эрдэнэ и в такт шагам нашептывал: «Эмма... Верблюдица в бескормицу... Большеглазая коза..» Бямбу часто говорит: «Кто бросает грязью в моего друга, грязнит и меня». «Цэцэг, ты злюка. Прицелилась в Эмму, попала в Гомбо...» Запнулся, выругался. Отыскал папиросы, блеснул огонек, закурил. Гобийская ночь нависла над землей стеганым одеялом, усыпанным звездами, они мигают низко-низко. «Вот та, всех ярче, — Цэцэг, а вот та, желтая, сердится, — мой родной жирный тарбаган... Надо ему написать письмо. Поздравить, ведь он уже начальник».
Тяжелый выдался вечер: тусклое небо, печальное небо, такое бывает перед бурей. Вошел, и родная комната показалась чужой, бесприветной. Не хотелось ни просматривать свежие газеты, ни слушать радио. Отказался от вечернего чая. Не написал письмо брату... Не сон его одолевал, ему хотелось поговорить с самим собою, а вышло по-иному — он быстро уснул. Неожиданных новостей из письма Цэцэг словно и не было.
...И вновь загорелась утренняя заря Гоби, вновь торопились Бямбу и Эрдэнэ к машинам. В цехах и на рабочих участках пурпурные флажки передовиков производства. Такой флажок и на машине Эрдэнэ. Подошел Бямбу:
— Перенесу твой флажок к себе. Разве я старик? Зря не берете меня в свою бригаду...
Крутились безотказно маховики машин, кряхтели натужно насосы, вода торопилась туда, где ее надо очень много, флажков почетных развевалось все больше.
Жизнь не гладкое колесо, а с зазубринами; за радостным из-за угла часто поглядывает худое. На производственной десятиминутке сам начальник рудника объявил благодарность ударной бригаде, а через час взревел аварийный гудок. У головной машины выбило болты, захлебнулись насосы, затрещали телефоны со всех производственных участков: «Воды! Воды!» Прибежал главный инженер. Осмотрел нутро машины, покореженные покрышки, мертвые стволы, побледнел:
