Матвей Ройзман - Эти господа
— Рахиль! — проговорил он, вынув это имя из сердца, как теплого птенчика из гнезда. — Я запрошу телеграммой ВЦИК. Приезжайте в «Пале-Рояль» за ответом!
— Хорошо! — ответила девушка, смотря в окно. — Только держите руки на привязи!
Перлин приехал на мажаре, уложенной соломой, тетя Рива положила две подушки, взбила их и покрыла холстом. Сняв котелок, Пеккер старался поднять Мирона Мироновича с постели, подсовывая под его спину руки, но бухгалтер был тяжел и лежал пластом.
— Что ты танцуешь, Пеккер? — спросил Перлин, останавливаясь в дверях.
— Мишугэнэ копф! — воскликнул Пеккер, пыхтя и волнуясь. — Дос ист а покупатель, а коммерсант!
— Ой, хозяин, хозяин! — проговорил Перлин, усмехаясь. — Твоя веялка об’явила забастовку!
— Вос рэдст ду? — испугался Пеккер и засуетился. — А хиц ин паровоз! — выкрикнул он любимую поговорку и, схватив котелок, выбежал из домика.
Мирон Миронович прожигал комнату раскаленными глазами, в его ушах колотились колокольные звоны, и он водил рукой по постели, боясь нащупать щетину. Перлин взял его на руки, понес, проходя боком в дверях, и отворачивал лицо, спасаясь от взрывов отрыжки.
— Папашу заменяешь? — хрипел Мирон Миронович, обхватив за шею Перлина. — Чеснок!
Колонист положил его на мажару, закрыл драповым пальто, одеялом, взял за подмышки и подтянул на подушки.
— Больной человек — ребенок! — сказал он Канфелю. — У нас же мужицкая пища!
— Он кричал, мы живем, как бараны! — проговорила Рахиль, взнуздывая лошадь. — Пусть попробует баронской жизни!
— Он затошнил мне новый подзор! — призналась тетя Рива, прощаясь за руку с Канфелем. — Заезжайте к нам еще раз!
— Карета скорой медицинской помощи! — сказал Канфель, влезая на мажару. — Хотя здесь нужен не врач, а ветеринар!
Перлин сел на перед мажары, свесив ноги, и дернул вожжи. Гнедой Файер взмахнул хвостом, подождал, когда вожжи во второй раз шлепнули его, и двинулся вперед. Канфель оглянулся на Рахиль, на далекую конскую голову, потом подложил под себя побольше соломы и полулег. Глаза Мирона Мироновича были закрыты, в углах губ запеклась слюна, на лбу выступила испарина.
— Смотрите! — сказал Канфель колонисту. — Он совсем подыхает, но все еще юдофобствует! Откуда такие берутся?
— Вас сегодня покусали блохи?
— Да!
— Так откуда берутся блохи? — спросил колонист, повернув голову к Канфелю. — Где евреи, — там еврейские блохи!
— Значит, я верно говорил Рахили насчет антисемитизма! — воскликнул Канфель и схватил Перлина за рукав. — В этом отношении ваши соседи тоже опасны?
— Чтоб я так жил, — ответил Перлин, положив Канфелю на плечо могучую руку, — наших соседей мы пальцем не тронем!
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО КАЖДЫЙ ЛЮБИТ ПО-СВОЕМУ
1. ПО ЗАВЕТУ ЛЮТЕРА
Перешивкин вдруг вспомнил, что у него есть сын, достал из картона два червонца и настоял, чтоб Амалия Карловна сшила Киру новую гимнастерку и купила сапоги. Он посадил перед собой сына, шутил с ним, Кир сперва дичился, но обновка сделала его ласковым, и он внимательно слушал отца.
— Не жмут сапоги? — оправился Перешивкин, щупая пальцами правый носок сапога. — Нет, впору! — отвечал он себе и дернул Кира за нос. — Что, брат, франтишь?
— Франтю! — согласился Кир и недовольным тоном выпалил: — А у Левки Перлина радиа!
— Ладно, куплю тебе радио! — пообещал учитель. — Ты ему не завидуй. Он Христа распял!
— Я уж дразнил! — признался Кир, по-отцовски почесав за ухом. — Он говорит: Христос — еврей, божья мать — еврейка и пророки — евреи. Меня ругаешь, — их ругаешь!
— Негодяй! — воскликнул обозленный Перешивкин. — Христос — первый православный человек!
— А Левка говорит, у вас первого января — обрезание господне!
— Мозгляк! Евреи хотели Христа обрезать, а бог не допустил. Оттого святейший синод установил праздник!
— А Левка говорит, Христос потом крестился!
— Христа и распяли за то, что он перешел в православную веру!
— Так раньше он не был православный?
— Тьфу! — плюнул в сердцах Перешивкин. — Немчура! Ты бы почаще в церковь ходил! — и Перешивкин отпустил сыну подзатыльник.
Киру было больно, но он не плакал, уткнул подбородок в основание ключиц и следил исподлобья за отцом, который выходил из дому, от злости подергивая пальцами. Теперь Кир радовался тому, что утром пробрался в ванную комнату, отлил из бутылки зеленой краски в баночку и спрятал баночку в чуланчик, за корытом, где лежала старая, засохшая кисть. Он тихонько хихикнул, воображая, как размалюет шаль жилицы, как она будет ругать отца и уедет, освободив детскую, по которой скучали Кировы солдатики, барабан и германская каска. Достав из-под дивана свой ранец, мальчик вытащил из него тетрадь для арифметики, резинку, карандаш и стал рисовать поросячью морду.
— Жили-были три японца: Як, Як-Цитрак и Як-Цитрак-Цитрони, — говорил он, нарисовав на поросячьей голову три уха. — Жили-были три японки: Ципи, Ципи-Дрипи и Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — Он сделал в полстраницы свиной пятачок и выпустил из него четыре длинных клыка. — Поженились: Як на Ципи, Як-Цитрак на Ципи-Дрипи и Як-Цитрак-Цитрони на Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — На лбу свиньи он нарисовал один узкий глаз. — Родились: у Яка и Ципи — Фу, у Як-Цитрака и Ципи-Дрипи — Фучифу, а у Як-Цитрак-Цитрони и Ципи-Дрипи-Лямпумпони — Фучифони…
Перешивкин сидел на третьей ступеньке лестницы, ступенька была горячая, ему было душно, он снял воротник, галстук и вынул переднюю запонку из петли сорочки. Вертя перед собой эти предметы, он с горечью думал, что они мало принесли пользы и что танцовщица попрежнему ходит на свидания. Перешивкин поднес к глазам запонку, посмотрел в ее металлическую головку, и запонка отразила его лицо от бровей до верхней губы.
— Недотепы мои родители! — прошептал он. — Насмех сотворили бесформенную внешность и выдающийся ум! — и, сплющив пальцами запонку, он швырнул ее на дорожку.
Свинья потерлась мордой о сандалии Перешивкина, почесала брюхо и, ожидая ласки хозяина, посмотрела на него.
— Ки-ки-ки! — воскликнул учитель, наклонившись к свинье. — Ки-ки-ки! Обидели нас, ваше величество! Я вас накормлю и вымою горячей водичкой. Вы будете чистенькие и красивые! Мы с вами поедем в Москву и покажем комиссарам, как обижать нас! — и, приложившись щекой к морде «Короля», Перешивкин вытянул из своего сердца боль: — Хрю-ю!
В калитку постучала женщина. Спящий на кухне фокстеррьер проснулся и отрывисто тявкнул два раза. Журавль слетел с акации, прошелся по дорожке и уставил правый глаз на калитку. Перешивкин направился к калитке, но женщина отступила назад, сунула письмо за перекладину и, оглядываясь, побежала прочь. (На суде номерантка Кларэтта, именуемая в общежитии Дарьей Кукуевой, показала, что двадцатого июля была послана гражданином Мироновым с запиской к Перешивкину, но, увидев адресата, приняла его за сумасшедшего, испугалась и убежала.) Перешивкин схватил письмо, прочитал адрес, распечатал конверт и вытащил червонцы. Он пересчитал их, выдернул из конверта записку, и буква «н» перепрыгнула через «и», «к» поймало на крючок «о», а вертлявое «л» пролезло через овал «а» и застряло в изголовьи «й».
Николай Васильевич!
Лежу без задних ног на кровати и страдаю от брюха, потому как отравлен врагами христианского класса. Главный директор театра хочет лично обозреть вашу мадамочку и удостовериться в ее пригодности к большому танцу. Для чего собственноручно передаем сто пятьдесят, как плату за ее пробу, и просим вас явиться с ней в должном одеянии для репетиции. В воскресенье в восемь часов напротив «Дюльбера». Конечно, долг платежом красен. С вами расчеты особо.
С совершенным почтением М. Миронов.
Перешивкин посмотрел на окно дома, в окне никого не было, лампа под розовым абажуром освещала склонившегося над столом Кира: Амалия Карловна находилась в кухне. Перешивкин сгорбился, забежал за акацию, еще раз пересчитал червонцы и, вложив в них записку, спрятал пачку на груди. Положив правую руку за борт пиджака и прижимая пачку к сердцу, он вышел за калитку и сел на скамейку, закинув голову вверх. Он смотрел на небо, распустившееся кашемировой шалью, переливающееся красными, синими и голубыми оттенками, на месяц, который двигался по небу, словно подымаясь и опускаясь на носках, и на первые звезды, поблескивающие, как пряжки на ирминых туфельках. Туман умиления окутал Перешивкина, ему хотелось обжечь горло огнем водки, связать рот кислотой соленого огурца, — он глубоко втянул в себя воздух и залпом выпустил его. Пачка червонцев согревала его сердце, как компресс, рождала надежду на внимание танцовщицы, — ведь Перешивкин невольно вмешался в ее жизнь и становился покровителем ее таланта. Все это кружило ему голову, он чувствовал, что, наконец, судьба вытаскивает его из болота неудач, и наступает румяное утро счастья. Он вспомнил о Кире, раскаялся, что зря обругал его, и пожалел, что сам давно не ходил в церковь. Перешивкин отнял правую руку от пачки, истово перекрестился и глухо сказал:
