Журнал «Юность» - zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1

Но что же ещё она знает о счастье? Кто-то, помнится, сулил ей его. Но кто же? И вдруг вспомнила: дождливое утро, мокрая платформа, тетка-проводница с заспанным лицом… Что-то она говорила о счастье: мол, если куда в дождь приезжаешь, то жди, будет твоё счастье. Да, так и было, хлебнула она теткиного счастья и ничего, не размокла, а наоборот— теперь никакой дождь, ни мороз не страшен. Выходит, и тетка по-своему права: за дождем-то всегда бывает солнце. Не так ли и у неё? Всё, всё у неё было: и та первая неприютная ночь, и мокрая от слёз подушка, и неожиданное успокоение от прикосновения теплой Раисиной руки, и журавли, которых проводила она прошлой осенью, и тихий голос тети Лены, её слова про добрый колодец, про родниковую воду, и песни, которые пела она, Варя, вместе с девчонками, когда, смертельно усталые, возвращались они домой на дрезине, и комендант Боброз, её земляк, и девчонки-соседки, и начальник поезда Паршин со своей огромной чайной кружкой, и это майское утро, наконец, эта радость, от которой хочется петь или прыгать по траве…

Вот о чём не написала она в своем сочинении, хоть, кажется, и всё верно написала. Просто не было таких слов, а теперь появились. И ещё о чём бы написала она теперь — о том, что в день Восьмого марта Петр Владимирович Паршин с трибуны сказал:

«Вот дотянем дорогу, — сказал он, — и мы вас, дорогие наши женщины, самолично на руках обратно понесём. Вот так возьмём и понесём».

Это было до того, как у Вари состоялось объяснение с Берчаком, и ей ещё ничто не мешало в тот момент представить, как он, Коля Берчак, возьмёт её на руки и понесёт, и ей хотелось, чтобы он нёс её не прямиком, не по шпалам, а лесом, по траве, по цветам…

И ещё сказал Паршин, что, будь он членом правительства, он издал бы такой указ, по которому всем женщинам-дорожницам за их мозоли да натруженные спины выдавали бы пожизненно билеты на все поезда, чтобы они могли бесплатно ездить куда им вздумается по всем направлениям. Варя тогда же решила, что первым делом поедет на юг, посмотрит, какое оно, море.

Она уже подходила к станции, и в это время за её спиной загрохотало, мелкой дрожью отдалось под ногами. Варя оглянулась, привычно сошла с путей. Чёрный, с ярко-оранжевыми поперечными полосами, по второму пути шёл маневровый паровоз, знакомый машинист глядел на Варю из окна и, кажется, не узнавал её: привык видеть в брюках да сапогах, а тут — в платье…

— Привет, чумазый! — весело крикнула Варя. — Когда коптить-то кончишь?

— Чего? — не расслышал машинист.

— Отъездил, говорю, на своей печке…

— А-а-а. — Парень, видно, признав Варю, согласно закивал головой, крикнул громко: — Это точно! Завтра спускаю пары… На переучку посылают, переводят на электровоз.

Потом Варя обошла платформу, поднялась на неё по бетонным ступенькам. Текст телеграммы она уже сочинила в уме, всего несколько слов: «Пуск двадцать пятого ждем тетя Лена дядя Костя Варя». Придя на почту, она написала телеграмму, подошла к окошку. Подумала: а не послать ли домой? Но решила, что лучше внезапно нагрянет. И тут словно что-то кольнуло в груди: неужели и все? Неужели через неделю меня здесь не будет? Все будут, а меня нет!

Она расплатилась за телеграмму и пошла. Проходя по платформе, вспомнила про зеркало в буфете, в которое хотела заглянуть, но махнула рукой: ладно, и так сойдет. И, задумавшись, неторопливо пошла вдоль перрона. Она все ещё жила этим майским днем, и ей хотелось, чтобы он никогда не кончался. Но мысль о скором отъезде не давала покоя.

21

И опять было солнце. Оно светило над станцией, плавило асфальт на платформе. И черёмуха ещё не отцвела.

Варя стояла на платформе и глядела на дорогу. Четыре стальных нити, блестя на солнце, уплывали из-под самых её ног и разбегались попарно вдали. Оттуда, слева, с минуты на минуту должен был прийти поезд, на котором едут Раиса и Сашка. Они, наверное, уже поднялись с мест, идут по вагону к выходу, а может, уже стоят в тамбуре и смотрят в окно, и Сашка, конечно, пристает к Раисе: «Ну, где она, наша станция, ну, скоро?»

Из-за слепящего, бьющего в глаза солнца виделось плохо, и она не увидела, а сначала уловила нарастающий слева шум. Но скоро сквозь яркий свет, пробилась маленькая черная точка, она все росла и росла у неё на глазах. ещё минута, может, две, и поезд подойдет к платформе, и она увидит Раису с Сашкой.

А завтра сама придет сюда с чемоданом… Но как она уедет от этих людей, которые, будто объединившись в долгожданной радости, тоже пришли на станцию и вот стоят с ней рядом… И тетя Лена, Вера и Надя, вся бригада… Как оставит она эту дорогу, если их работе ещё не видно конца, если эта станция — лишь её начало? Кто же доведет её до другой, конечной станции? Неужели без неё?

В далекую даль уходила дорога, и не было ей конца. Было начало. Оно было здесь, на этой станции. А может, не здесь, а раньше, в далеком селе Никольском, где живёт Варина мать, где живут её односельчане, где есть старый колодец с удивительно чистой и вкусной водой, где на заросшем бузиной погосте покоятся Варины предки — её отец, дед с бабкой и одинокий фельдшер Илья Савельевич, жизущие доброй памятью среди людей.

Все это её земля, её люди, её, Варино, начало. И разве сможет она без них! А они — без неё… Нет, и они не смогут. Но пусть простят её добрые люди, и мать, и дядя Федор, и все, кто помнит, как уезжала она, кто ей поверил тогда… Пусть поймут и простят!

Она вернется, обязательно вернется домой и добром ответит на их добро. Но только не сегодня, не теперь… Теперь же она останется здесь, с теми, с кем начинала свою первую в жизни дорогу, останется, чтобы вместе с ними пройти её до конца, какой бы трудной она ни была. Чтоб после неё появлялись на земле новые станции, поднимались надежные опоры и мчались под ними торопливые поезда. И чтобы всем идущим с ней рядом шагалось радостно и легко.

Она пройдет эту трудную дорогу, чтоб легче и ещё желанней был её путь к профессии врача, к родному дому.

…Да, верно, все так и будет. Она приедет в Никольское, пройдется светлым днем по главной улице, поднимется на высокое крыльцо новой сельской больницы и, поклонившись селу низким поклоном, скажет:

— Здрасьте вам, люди!

гор. Калинин.

ГУЛРУХСОР САФИЕВА

Не ошибусьЯ молода,ни бремени добра,ни гнёта зла ещё не понимаю.И, кажется, во всем и навсегдая этот мир радушно принимаю,но часто ошибаюсь сгоряча,желаю встречи, а пришла разлука.,Когда обидишь друга невзначай,то недруга легко принять за друга.Я над своими бедами смеюсь,люблю тебя, и от любви спасаюсь,и, вместо счастья, получаю грусть,и от неё уже не защищаюсь.Потом сижу, как водится, одна,сижу и плачу над своей судьбою…Прошу меня простить:я молода,я не умею управлять собою.Прошу меня понять: я — молода…Да не услышу ваши укоризны.Но в чём не ошибаюсь никогда —так это в милом имени Отчизны.Его я с материнским молокомвсосала в дни младенчества былого,его я лепетала языком,как первое мое земное слово…Вы две святыни — Родина и мать…Пускай порой, как пойманная птица,я бьюсь в силках,но мне дано сказатьдва этих слова —и не ошибиться.

Перевод с таджикского С.Куняев

Когда я в первый раз о Родине узнала!Когда ещё без слов запела я о ней!Прекрасней всех цветов она вокруг сияла,Но вспомнить не могу зарю далеких дней,Когда я в первый раз о Родине узнала.

Не в тот ли час, когда впервые наряжалаМеня в обновку мать, лаская и смеясь,А я нетвердо в первый раз стояла,За платье мамино ручонками держась!Тогда, быть может, я о Родине узнала!

Или когда упрямо я бежала,Догнать стараясь быстрых мотыльков,И шелест нив пшеничных услыхала,И шум ручьев, звучанье родников,—Тогда, быть может, я о Родине узнала!

Или когда сердечко запылалоЛюбовью к жизни, жаром юных дней,И первые стихи я написалаО счастье и о радости своей,—Тогда, быть может, я о Родине узнала!

Раскрыв глаза, я ясно увидалаЦветущий горный край и полевойпростор…Я ей обязана всей жизнью, всем,чем стала,Но вспомнить не могу, с каких же это порНазванье — Родина — навеки я узнала!

Горячую лепешку и кружку молокаЯ часто вспоминаю вдали от кишлака.Высокие колонны и этажи кругом,—Но помню гор величье и скромныйотчий дом.И вот я снова вижу громады этих гор,На скалы и колючки вновь устремляювзор.По ним уже давно я не бегала босой,—Все здесь осталось тем же, лишь сталая другой.Знакомые вершины, знакомые пески…Смывают пыль дороги родные родники,А серны, принимая за девочку меня,Хотят по скалам прыгать со мной средьбела дня!Кишлачная тропинка осталась позади,Больших дорог просторы живут в моейгруди…Мне радостно, что снова я на земле своей,Но нынче по-иному гляжу в глаза друзей.Теперь и люди даже гуляли по Луне,И петь о ней, как прежде, уже не стоит мне!Обычным стало, скажем, затмение Луны,Тебе ж минуты эти, сестра, ещё страшны.К одной мы обе льнули родительской руке,Мы были как две родинки на одной щеке,Мы обе вырастали под радугой одной,Но разные дороги теперь у нас с тобой.Из одного когда-то мы пили родникаИ вместе собирали цветочки для венка,И, может, сохранила тетрадка до сих порОдну и ту же песню о мощи наших гор.Лишь в детстве беззаботном игра,и звонкий смех,И радость, и веселье — похожие у всех.Пшеничную лепешку с восторгом ест малец.А как она досталась, то знает лишь отец.Наш смех рождало солнце, лицо ласкалручей,Наш сон оберегала бессонность матерей.Теперь умеем сами себе постели стлать,И жизнь у нас такая, какой не знала мать.Сестра, ты здесь осталась, в родимомкишлаке,Д я под тем же солнцем жила, новдалеке.Слова отца я помню: «Свой край любивезде:И птицы мчат с чужбины, чтоб житьв своём гнезде».Я рада, что не знает нужды твой светлыйкров,Что счастье и достаток — удел твоихптенцов.Приветливая встреча любого гостя ждет,И материнский образ в тебе всегда живет,В далекую дорогу я собираюсь вновьИ унесу с собою опять твою любовь.Качая колыбельку, где спит ребёнок твой,Ты вместо колыбельной мои напевы пой.Ты колыбель качаешь, смотря в ночнуютьму,И песню напеваешь малютке одному,А я слагаю песни теперь для всех людей—И колыбель качаю большой судьбы своей…

Перевел с таджикского Ал. РОХОВИЧ.