Александр Бартэн - Всегда тринадцать
А тут и первый звонок. И разом, точно по команде, распахиваются все двери. И в каждой билетерша — принаряженная, в кителе со светлым кантом, с эмблемой Союзгосцирка над грудным кармашком. Добро пожаловать в цирк!
Шел зритель — все гуще, многолюднее, напористее. А возле входа нес дежурство милиционер. Молоденький, строгий, полный сознания своей ответственности. «Спокойнее, граждане! Не создавайте, граждане!» — по многу раз приговаривал милиционер. И вдруг умолк, пораженно обнаружив, как чудодейственно при свете цирковых огней меняют цвет белоснежные его перчатки. Секунду назад были белоснежными — и вдруг обратились в зеленые, потом оранжевые, голубые, розовые. «Спокойнее, граждане!» — намеревался повторить милиционер и не смог: всем существом ушел в созерцание своих растопыренных перчаточных пальцев.
Теперь, когда начался пуск в зал, Костюченко отправился к Станишевскому: его кабинет находился бок о бок с кассой и тоже имел наружное окошечко. Надо же случиться такому стечению обстоятельств: именно в этот момент администратор развернул бойкую торговлю входными билетами.
— Что за билеты у вас, Филипп Оскарович?
— Билеты? Какие билеты? — смешался тот. — Ах, вы относительно этих?
Ни о чем не расспрашивая больше, Костюченко придвинул к себе билетную книжку и обнаружил — не зарегистрирована. Распорядился немедленно прекратить продажу.
— Как вам угодно, как угодно, — поспешил согласиться Станишевский. — Я ведь не для себя — исключительно для пользы дела. Так сказать, учитывая возможность непредвиденных расходов.
— Ладно. Позднее мы с вами поговорим и об этих расходах, и о пользе дела, — строго пообещал Костюченко.
Сейчас действительно невозможен был разговор. В окошечко администратора неустанно стучали, барабанили. Казалось, повремени еще момент — выломают, в щепы разнесут заслонку окошечка.
Станишевский отодвинул ее, и разом ворвались голоса:
— Товарищ администратор, почему дите при мне не пропускают? Мало ли что усики — форменное дите! Прошу не отказать: находясь здесь проездом, испытываю желание культурно провести вечер!
— А мы, товарищ дорогой, с колхоза на курсы сюда посланы. Чай, для тружеников полей найдется местечко?
Костюченко, хотя его и возмутило поведение Станишевского, не мог не признать дипломатических его способностей. Какие только перемены не являло подвижное лицо администратора: то улыбающееся, то каменеющее, то приветливое, то непроницаемо-отсутствующее. При этом, прибегая к условному знаку, в случае надобности он призывал к себе на подмогу старшую билетершу, поручал ей особо важных гостей.
— Из типографии, афиши нам печатают! — вполголоса комментировал Станишевский. — И тут не откажешь: зимой со стройматериалами выручили! А, Вениамин Семенович! Пропуск ваш на контроле! Олифой располагает, нужный человек!
Опять возникла старшая билетерша. Наклонясь к Костюченко, сообщила, что пришла жена, находится в зале.
— И еще пришел сотрудник из газеты. Новый какой-то.
— Слышите, Александр Афанасьевич, — забеспокоился Станишевский. — Вам бы побеседовать!
— А собственно, о чем?
— То есть как? Странный вопрос! Никогда не вредно расположить заранее. Если угодно — в антракте к вам в кабинет приглашу. Можно ситро подготовить, вазочку с пирожными!
— Да нет, — чуть брезгливо оборвал Костюченко. — Пускай уж всем этим буфет торгует.
Станишевский кинул обиженный взгляд, а в следующее мгновение опять, на этот раз еще сильнее, взволновался: билетерша доложила, что только что приехал Тропинин, секретарь горкома.
— Бог мой, а мы и не встретили! Идите, идите скорей, Александр Афанасьевич! Прямо в ложу идите, поприветствуйте! Я один тут справлюсь!
Не так-то просто оказалось добраться до ложи. В последние минуты перед началом вестибюль до отказа был заполнен торопящимися зрителями. Лишь исправно поработав локтями, Костюченко смог наконец пробиться к дверям ложи.
Тропинин стоял лицом к залу. Рослый, крупный — он, казалось, не мог приноровиться к тесным пределам директорской ложи. Услыхав шаги, обернулся:
— А-а, директор уважаемый! Привет! С боевым крещением поздравить? Или рано?
— Пожалуй, еще рановато, Павел Захарович, — ответил Костюченко.
И зимой, и в весеннюю пору он несколько раз бывал у Тропинина, докладывал о ходе ремонтных работ, о результате своих поездок в главк и каждый раз убеждался — секретарь горкома находит время следить за делами цирка. Но о том, как живется и дышится самому Костюченко в новом его обличье, — об этом до сих пор не заходила речь.
— Что ж, можно и повременить с поздравлениями, — улыбнулся Тропинин. Прислушался к тому, как за барьером ложи шумит переполненный зал, и опять обратился к Костюченко: — Ну, а настроение какое? Не клянете, что толкнул на цирковое поприще? Я ведь, признаться, не собирался к вам нынче на открытие. В субботний вечер и дома хорошо. А потом передумал, решил поглядеть, как дела у крестника. Так как же, Александр Афанасьевич, идут дела?
— Идут, — кивнул Костюченко. И объяснил после короткой паузы: — Дела такие, что на ходу приходится постигать цирковую науку. И не одно только приятное при этом испытывать. А все же интересно мне. Честное слово, интересно!
Считанные минуты отделяли зрительный зал от начала представления. Переполненный — яблоку негде упасть — зал гудел от нетерпения. То высокие, то протяжно-низкие звуки настраиваемых инструментов вплетались в этот гул. Манеж — с парадным ковром на середине, с узором цветных опилок вдоль барьера — был еще неподвижен, безлюден, но все чаще и настойчивее к нему приковывались взоры зрителей.
— Садитесь-ка рядом, — пригласил Тропинин. — Ну, а в цирке самом каковы дела? Ни в чем не испытываете нужды?
Костюченко ответил, что пожаловаться не на что. Правда, с фуражом затирало, но сейчас и с этим справились: тем более конюшня небольшая, несколько всего хвостов.
— Хвостов?
— Ну да. Если по-цирковому говорить.
Третий, последний звонок оборвал беседу. При этом прозвенел с такой особой бойкостью, точно каждого предупреждал: «Начинаем! Сейчас начинаем»!
— Самое время, — согласился Тропинин.
Ему пришлось на миг зажмуриться: луч прожектора, устремясь к манежу, ослепительно скользнул по ложе.
3И вот они выходят на манеж — нарядные, пружинисто-легкие, на тугом носке. Парад-пролог! Идут артисты цирка!
Разойдясь в обе стороны от середины манежа, они оборачиваются к залу лицом. Они стоят у самого барьера, в такой непосредственной близости от зрителей, что можно все разглядеть — и грубовато-броский грим, и подбинтованное, ушибленное на репетиции колено, и даже застежки костюма. Все без утайки, все на виду. Однако полоса барьера как была, так и остается полосой пограничной. За ней, за этой полосой, простирается волшебный мир. Мир, в котором все одинаково молоды (сколько бы им ни было только что за кулисами!), одинаково прекрасны (выйдя из-за кулис, мгновенно сделались такими!). Мир, в котором обнаженные тела вызывают ощущение целомудренной строгости, и, напротив, вдруг смущенно начинаешь смотреть на собственное тело: какое же оно неповоротливое, понапрасну скованное всяческими одеждами. Мир, в котором малейшая блестка сияет драгоценным камнем, а свет прожекторов, со всех сторон скрестившихся над манежем, заставляет одновременно и жмуриться, и жадно раскрывать глаза.
Чтец на середине манежа. «Тебе, Отчизна, наше мастерство!»— звучит последняя фраза монолога. Взметнулись флажки. Снова марш. Приветствуя зал, артисты возвращаются за кулисы.
Им на смену Петряков. Полно, он ли это? Только что озабоченно наводил порядок за кулисами, и было ему за пятьдесят, лысоватый лоб прикрывала искусная накладка, и к тому же прихрамывал: как на грех, обострилось отложение солей. Ничего подобного: моложавый и статный инспектор, энергичным шагом проследовав мимо униформистов, объявляет не только громким, но и почти металлическим голосом:
— Первую программу сезона открывают Ирина и Дмитрий Лузановы!
С этого и началось представление. Вихрастый юноша в полосатой майке и девушка с потешной косичкой штопором выбежали, догоняя мяч. Сценка так и называлась: «Игра с мячом». Акробатические трюки, исполнявшиеся по ходу сценки, не были особо сложными (давно ли Лузановы вышли из стен училища!), и все же номер подкупал стремительным темпом прыжков, перекатов, комических падений. «Молодцы, ребята!» — крикнул кто-то. Зал согласился, дружно захлопал.
Без малого две тысячи мест в зрительном зале Горноуральского цирка. Без малого две тысячи лиц обращены к манежу, и каждое точно светлое зеркальце, попеременно отражающее и одобрение, и удивление, и радость, и восторг.
Только убежали Лузановы — появился Васютин со своей невероятной Пулей.
