Александр Жуков - Высоко в небе лебеди
Зина нехотя освободила его руку и как вкопанная стояла до тех пор, пока не затих гул мотора и не возник шаркающий скрип метлы, который подчеркивал пустоту привокзальной площади. Что-то недовольно бурча себе под нос, дворник ожесточенно махал метлой, подгоняя окурки и обрывки бумаги поближе к чугунным урнам.
— …Домой меня так и не пустили, — глядя в дальний угол аллеи, глуховато говорил Альчо. — Потом был суд. Зачитали заключение экспертизы; средняя стадия опьянения. До средней-то, по совести говоря, далеко было. Я ведь всего стакан портвешка пригубил, для меня это — так, насморк. Но факт есть факт, спиртным пахло. Да все это — мура! Вот когда Зинуля вышла и сказала, что я к этой шпане привязался, тут у меня даже в глазах потемнело…
— Как же так? — уже искушенный в хитросплетениях человеческих отношений, изрядно потаскавшийся по судам, не поверил я.
— Сломали девку, — мрачно заметил Альчо, — на другой день у нее была ревизия. Нашли тот самый ящик портвейна, который она на свадьбу приготовила, и початую бутылку. Отец Женьки пригрозил, что посадит за спекуляцию спиртными напитками. Зинуле в ту пору всего-то двадцать годков было. Понятно дело, испугалась. А тут мать моя решила с ней расквитаться. Как узнала от Женькиного отца, что у нее ящик незаконного вина нашли, ляпнула, что будто слышала, как она говорила: «Я на одном вине да на пиве свадьбу отработаю». Я загремел на три года за хулиганство. Из тюрьмы Зинуле каждую неделю письма писал. Писал, что все прощаю, что она правильно сделала: зачем нам вдвоем сидеть? А она ни слова в ответ… Вел я себя прилично. Начальство видит, что я не зверь какой-нибудь. Меня через два года досрочно освободили.
Я сразу домой кинулся. Приехал, а Зинули нет. За два месяца до моего возвращения уволилась и уехала неизвестно куда. Я по ее подружкам походил. Те тоже ничего путного не сказали. Мать, правда, мне нашушукала, что Зинуля с прокурором спуталась. И, знаешь, через верных людей узнал: жила она с ним. Он ее запугал. Деваться-то, видать, было некуда. А девке стоит один раз черту переступить, а уж там пойдет… И, знаешь, когда я писем от нее ждал и бесился, что нету их, думал, вернусь, если Зинуля неверна, одну пулю — ей, другую — ему, а третью — себе. А как узнал все, так руки опустились. С горя запил. Думал, допьюсь до белой горячки. Но забуду все и начну новую жизнь. Ан нет! На день, на два забыть это можно, а совсем пропить — не получилось. С тех пор так вот и живу. Увижу возле пивной малолеток, которые и драться-то не умеют: собьют человека и всем гуртом пиночат… Смотреть страшно, как зверье набрасываются! Так вот, как увижу этакое, сразу в эту кашу кидаюсь. Меня прямо ярость слепит, когда я этих зверенышей вижу. Скольким я из них зубы повышибал, счету нет. Смотри, как они меня любят! — Альчо задрал рубашку и повернулся спиной. Вся она была в шрамах от ножевых ран. — Это они из-за угла счеты со мной сводят. Убить боятся, а только чиркнут, чтобы страху нагнать. Но у них страха больше, чем у меня. Правда, те из них, кто с пониманием, меня уважают. Знают, что Альчо любит справедливость и зря кулаками махать не будет. Да и милиция меня не забирает. Теперь у нас милицией Васька Панченко заведует. Иногда подберет меня на улице, отвезет в каталажку. Я отосплюсь и домой. Он вроде как вину передо мной чувствует.
— А Женька где? — осторожно поинтересовался я.
— Женька Лист покуролесил за спиной папаши. Ночью по пьянке свалился в пруд и захлебнулся. Чтобы привлечь к ответственности лягушек, у папаши рук не хватило. — Альчо снова громко рассмеялся. — А потом его самого турнули. На чем-то крупно погорел. Сейчас он на пенсии. Выращивает клубнику и торгует на базаре. Есть желание, — базар тут неподалеку, как и все в этом городке. Ты Женькиного отца сразу узнаешь, чистенький такой мужичок в соломенной шляпе. Я тебе не шибко надоел? — Альчо испытующе посмотрел на меня. — Да ты не стесняйся, скажи, не обижусь. Лицо вон у тебя так бледное и осталось. Сердечком страдаешь?
— Да есть.
— Знаешь, я как-то в одной газете прочитал, что главная болезнь нынче — водочная, а в другой написали, что сердечная. И подумал, что не пей я, сердечко бы всего не выдержало. Тоже надорвалось бы. А если сердечко не выдерживает, то это верный признак, что не так живем.
— Как же надо?
— Не знаю, судьба, сволочь, схватила за руку и мимо любви провела… Слышь, дай на кружку пива. Тоскливо на душе.
Увидев, что я торопливо вытряхиваю содержимое бумажника, Альчо снисходительно заметил:
— Мне только на кружку. А теперь попрощаемся. — Он взял мою руку и приложил к левой половине своей груди, потом свою — к моей; щелчком подбросил монету, с изящной ленцой поймал ее и на прощанье улыбнулся: — Слышь, не забывай Альчо!
И вот сейчас, когда я окончил этот рассказ, снова раскрыл книгу, строки из которой преследовали меня все последние месяцы, и прочел:
«Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек — когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть; всякий человек хитрит и мудрит о чужой беде, а в своей не может смыслить…»
1984
Ситуация
Через приоткрытую дверь балкона в комнату с легким шуршанием, похожим на призрачный шорох сухих листьев, втекал красноватый вечерний зной. Евгений нетерпеливо, словно ему была дорога каждая секунда, рылся в шкафу, копался на стеллажах, в тесной кладовке — искал струбцину, чтобы утром без лишних хлопот укрепить телескоп на перилах балкона; уезжая в деревню, жена и сын стронули многие вещи с привычных мест — это раздражало, и Евгений невольно подумал о том, что лишь у одинокого человека любая безделушка словно бы пустила корни в полированную тумбочку или в белый подоконник — ее можно найти с закрытыми глазами.
В половине восьмого позвонила жена; бодрая, довольная сухой погодой, на которую в последние годы не очень-то щедра природа, она весело рассказала о том, как они с сыном коптили над свечкой стекла, и что тоже будут наблюдать солнечное затмение.
— Ты, наверное, взял отгул? — в голосе жены прозвучала улыбка.
— Да. Такое бывает раз в полвека.
— Ты, Женя, неисправим, а может, неисправен… Знаешь, я часто брожу по лесу одна, и мне подумалось: надо бы нам быть вместе.
— Ты что?.. боишься?
— Я все понимаю, но как-то не по себе.
— Ну что ты, что ты… наслушалась бабьих россказней о конце света, — засмеялся Евгений и подумал, что легенды, мифы о гибели земной цивилизации, наверное, родились не на пустом месте; вот и сейчас каждую секунду невидимые локаторы ощупывают потемневшее вечернее небо, десятки спутников-разведчиков, издалека похожие на крохотные мерцающие звездочки, глядя на которые, влюбленные, может быть, загадывают желания, наблюдают за тем, что делается на Земле, и уже свести всю эту обширную информацию в одни руки невозможно; пока еще окончательное решение принимают люди, поскольку для запуска стратегической ракеты нужно минут тридцать-сорок, а если это время сократится до секунд?.. тогда решение за доли секунды будет принимать электронный мозг, малейшая неполадка и…
«Почему так происходит? неужели эта двойственность заложена в природу Мироздания? Ищем пути продления человеческой жизни и параллельно… Почему наши взгляды издревле приковывает небо, мы же не птицы. Может, как пишут в фантастических романах, все мы — пришельцы и генетически в нас заложена тоска по той далекой, тысячелетия назад оставленной Родине?.. Впрочем, думать над этим стало уделом профессионалов. Пожалуй, это ненормально…» — Евгений просидел в кресле до полуночи; утром проснулся в половине восьмого, на всю катушку включил радио — передавали легкую эстрадную музыку; Евгений укрепил телескоп на перилах балкона, развернул трубу в сторону солнца и чертыхнулся: забыл о светофильтре.
Евгений кинулся в комнату сына, разыскал среди игрушек темно-зеленое стекло и с помощью клейкой ленты примотал его к окуляру телескопа; по радио передали, что телескопы всех крупнейших обсерваторий, расположенных в восточном полушарии, направлены на солнце, что затмение будет наблюдать и международный экипаж космонавтов.
Евгений присел на деревянную табуретку и припал к окуляру; краешек солнечного диска потемнел так, будто его опустили в ванночку с крепкой кислотой и она разъела, истончила зеленоватый металл.
«Началось!» — Евгения охватило странное, до конца непонимаемое им волнение, словно в эти мгновения там, на Солнце, и тут, на Земле, происходило что-то таинственное, обостряющее цвета и запахи; с далеких лугов едва уловимый ветерок принес чуть горчащий аромат мяты; Евгений прикрыл глаза, и ему показалось, что он увидел цвет этого запаха — белесый.
«Странно» — удивился Евгений, посмотрел вниз — по дороге, под балконом, неслись автомобили, на соседней железнодорожной станции бойко перекликались маневровые тепловозы, по стеклу балконной двери сонно ползла сытая, разомлевшая от тепла муха.
