Иван Абрамов - Оглянись на будущее
— Какие рельсы?
— Да никакие. Это я так. Ты лови главное, — терпеливо начал Генка все сначала. — Если сто сорок за полсмены, то… Ну, не в этом дело, не нужны нам такие деньги, понял? Нормы надо пересмотреть. Немедленно. Я не могу тут бегать по вашим кабинетам, я сдельщик, а если нормы не пересмотреть, я в миллионеры попаду. Зачем это мне?
— Ты вот говоришь, говоришь, а я все не пойму: ты хохмить сюда заявился? Это вот что — документ? — попытался Костя возвратить Генке наряд.
— Хватит! — решительно отстранился Топорков. — Тебя голосовали? Ну, вот, действуй. А не веришь — сам пересчитай. Сто сорок за полсмены… Не-не! Все! Действуй!
— Что действуй?
— Мне какое дело? Звони. Директору, министру, куда хочешь. Вон у тебя — три бандуры.
— Погоди, — и еще раз попросил Костя. Долго изучал наряд, как видно, уразумел и главное, и второстепенное, тоже долго, уважительно смотрел на Генку и сказал почти спокойно: — Это факт. Еще какой. Ты вот что, ты… давай мы так… — И принялся энергично растирать довольно крупные конопушки на щеках и на носу.
«Тоже красавец, — ехидно ухмыльнулся Генка. — Покрупнее моих расплодил. Мне что, а он на должности». И сказал сочувственно:
— Кость. У нас там есть Галка. Табельщица. У нее тоже были. Крупные, коричневые. Свела. Я спросил. Мазь такая в аптеке есть…
— Мы вот что, мы давай так, — повторил Костя, полностью поглощенный проблемой. — Я звоню главному нормировщику. Все. — И взял трубку с черного аппарата: — Аркадий Иванович? Это секретарь комсомола Сорокин. К вам сейчас зайдет один товарищ из энергомонтажа. У него очень важное и нужное дело. Прошу вас, Аркадий Иванович, отнеситесь внимательно. Если вы не решите, придется обратиться в центральную прессу. Да, в прессу, в газету. Он идет, идет. — Положил трубку, еще разок потер ладонями великолепные свои веснушки, закончил устало: — Я насчет прессы на всякий случай. Он мужик деловой. Беги.
— А ты?
— У меня семинар скоро.
— То у тебя совещание, то семинар!
— Не вникай, беги.
— Ну и дурак же я! — признался Генка, поняв, что скоро отбегается. — Свои родные копеечки! Ну да черт с вами, обойдемся.
Вернулся Топорков в свой пролет перед концом смены. Медленно протопал мимо нового блока, на котором уже копошились изолировщицы, обошел высокую стопку швеллеров, остановился у верстака, покрытого новеньким оцинкованным железом, покосился на «Антилопу», вздохнул и вымолвил примирительно:
— Ну а ты как хотела?
Сел на выступ фундамента под электромотором, положил ладони на острые коленки, посмотрел на ярус труб со сверкающими кончиками и произнес огорченно:
— Дуракам сами жар-птицы в руки лезут. Теперь вы по три копейки за штуку. Обидно? Привыкнем.
И до чего же грустно. Вот так же больно и пусто становилось на душе, когда наставала пора выбрасывать новогоднюю елку. Была красота и радость, промелькнуло это — и вот воспитатель велит: «Сорокин, выброси ее». Выброси. Хотя бы слово другое какое поискал. Но не в слове дело. Кончился праздник. Да и елка осыпаться начала. Никому она не нужна больше. Она лишняя. Теперь ее может любой обидеть. Сказать: выброси. А еще хуже — не снимают с нее игрушки, срывают. Игрушки щадят, пригодятся кому-то на другой праздник, на другой год, елку увечат, как придется. Потому опешил Генка, получив распоряжение воспитателя. Никаких помощников не надо. Теперь как оно: пока ты нужен, перед тобой на цырлах, хоровод вокруг тебя. Не нужен — все! Ломай! И понесут вдвоем — за комель и за макушку — на мусорку. Швырнут на черное кострище. Завтра-послезавтра тетечка-мусорщица подпалит.
Вот и стоит «Антилопа», склонив голову. Понимает: кончился праздник. И аж скрипит что-то в душе от боли и грусти.
Мошкара не подошел — подкрался. Он и на такое горазд. Присел на корточки, заглянул в глаза, спросил сипящим шепотом:
— Жалко? А как же, из рук улетели рублики. Да какие рублики! Пачками. Новенькие. А?
— Что ты понимаешь? — брезгливо отстранился Топорков. — Твое дело просто. Червяк ты. Дождевой. Отойди!
— Ты что, ты что — чокнулся, обалдуй тщедушный? — все же отшатнулся Мошкара. — Слова не скажи, змеиными глазами таращит! Да я!..
Но Генка уже увял. Он и не собирался стращать Мошкару. Нечаянно так получилось. Минута такая, а он — прямо в своих кирзачах в душу прется.
Подошел к «Антилопе», потрогал рычаг пневмозажима, присел на корточки, оглядел регулятор и электромотор, вымолвил дружески, доверительно, если самую малость печально:
— Праздник что, был — прошел, а жить каждый день надо. Будем работать. — И понял: обманывает свою «Антилопу». Работать ей придется изредка. Она за полсмены наработала на четыре месяца вперед.
18
Три дня не был на работе Сергей Ефимов. Не по своей вине прогулял, на самом деле болел, но чувство непоправимой вины давило его все острее. Он уже знал, что его стык на трубопроводе питательной воды «заплакал». Мошкара принял тогда трубопровод, не требуя даже залить его водой, Мошкара демонстрировал свою власть. Что демонстрировал он, сварщик, товарищ Ивана, рабочий человек?
Как все это обернется теперь, чем кончится?
Сергей отчетливо представлял, как встретит его Павлов, что скажет. Не страшили и объятия Рыжова, хотя этот морячок готов не то что кости поломать, вовсе раздавить человека. Слова у него тоже на подбор. «Ты, арматура недоделанная, не суй свой нос, куда собака хвост не засовывает». И все же не это страшно. Это вовсе не страшно. Как смотреть Ивану в глаза? Что сказать ему? Нет — говорить ничего не придется, он не станет разговаривать.
«Заболеть бы по-настоящему, месяца на два. Болеют же люди, в больницы их кладут… — с тоской думал Ефимов, воровато озираясь по сторонам, словно ждал нападения. — Недаром говорится: беда не ходит в одиночку. Наплетут черт знает что, понапридумают. Еще скажут: нарочно схалтурил, чтоб задержать сдачу котла и всего энергопоезда. Еще скажут: чтоб подорвать авторитет Стрельцова вмешался, новому делу поперек дороги встал. Им что, они все могут… Но что сказать Ивану? Как смотреть ему в глаза?»
От таких мыслей — хоть утопись. С таким настроением лучше в цехе не появляться. И уж не просто не хотелось, было совсем боязно думать о том, как отреагирует начальство.
«А все потому, что я отбился, везде один да один, — укорял себя Ефимов, пытаясь найти спасительную соломинку. — В бригаде не захотел, мама с женушкой не присоветовали. Заработок пострадает, им все мало, все мало им. Ивана небось не ущипнет абы кто, он и Мошкару шлет куда подальше. За него все гамузом. Вот возьму и сегодня попрошусь…» Но понимал: не попросится. Ни сегодня, ни завтра. И правда ведь заработок пострадает. Сейчас он двести с хвостиком вытягивает, а в бригаде на пятый разряд Ивану достается не более ста сорока. Ивану ладно, у него дед сто двадцать получает, не сходя со своей дубовой сидухи, им хоть печку деньгами топи. А тут… Нет, чего уж там. Сожрут маманя с женушкой. Да и самому незачем проситься. Как-нибудь перетрется…
— А-а-а, раб Сергий! — зашипел Мошкара над ухом, сцапав Ефимова за плечо. — Воскресший из мертвых, аки спаситель наш Исусик. Ну, ну, воскресай, если не робкий. Они тебе там на памятник по пятаку собирают. Из нержавейки сварганят. Чтоб спокойнее тебе у Митрофана жилось. Да погоди ты, кто от товарищей бегает!
— Чего ты прицепился, что тебе надобно? — тщетно пытался отстраниться Ефимов. — Какой ты мне товарищ, если ты гусь, а я поросенок? Отцепись, неча рукава отрывать. Ну!
— Ты, братец, не поросенок, ты грязная свинья! — обиделся Мошкара, оттолкнув Ефимова и тут же вцепившись в клапан на кармане его куртки. — С тобой по-людски, а ты храпу воротишь. Как же ты после этого не свинья. И есть свинья. Хочешь знать, некому за тебя вступиться, если я не захочу. Да они тебя с каблуками сожрут. С набойками. А я сказал: не нарочно он, болен был человек.
— Ты про что? — остановился Ефимов. Но и сам понял, про что толкует Мошкара.
— Дурягой не прикидывайся! — строго прикрикнул Мошкара. — Там тоже оптики. Пришамонят — все выложишь. А ты как думал? Нагадил, а за тобой другие будут ходить да подтирать? У тебя пятый разряд. У тебя клеймо. Я тебе на твою честь рабочую поверил. А ты? Ляп-ляп да и смылся на трое суток.
— Я ведь правда заболел.
— Расскажи кому-нибудь другому.
— У меня справка.
— Да ты не дрейфь! — покровительственно похлопал Мошкара по плечу Ефимова. — Могу вообще все на себя взять. Я виноват — и точка. С кем не бывает? Меня и так за мою строгость со света сживают. Могу я хоть раз послабление допустить? Не каменный я. Жалко стало ребят. Пять часов мыкались в предвыходной-то день. Люди в банях парятся, люди на рыбалках благуют, а эти не люди? Ну и допустил. Сжалился. Виноват. Мне что? Ничего мне за это, а тебе выручка.
