Николай Асанов - Открыватели дорог
— Километра три, — сказал наконец он. — Если идти туда, трассу придется оставить. А мы могли бы сегодня сделать еще километров восемь.
Чеботарев вдруг почувствовал глухое раздражение.
— Да ведь там, может, охотничье зимовье! — настойчиво сказал он. — Если у них, скажем, нет печеного хлеба, так можно хоть мукой или сухарями разжиться…
— Охотники сюда не заходят, — сухо пояснил Колыванов. — Скорее всего это хищники по золоту. А у них не очень разживешься!
И тут Чеботарев, душа которого требовала сугрева в разговоре, в шутке, в компанейской ночевке у людного огня, сердито сказал:
— Совсем вы очерствели душой, Борис Петрович! Не мудрено, что ни простить, ни понять никого не можете!
Колыванов вздрогнул, но не ответил. Выдернув топор из-за ремня, он с такой силой ударил по лесине, оставляя метку, что сколол щепу чуть не вполдерева.
Он засек ромб направления на дальний костерок, поправил мешок на плечах, сказал:
— Пошли!
Чеботарев зашагал за ним, но почему-то уже не испытывал никакого удовольствия от того, что будет ночевать у чужого огня.
Путь оказался долгим и утомительным. Они скатывались с увала все ниже в долину, и все гуще рос тут нежилой, неохотничий лес: урманная заросль ольхи, ветлы, мелкого пихтарника. Устав от молчания, Чеботарев спросил:
— А почему вы считаете, Борис Петрович, что золотнишники нам не помогут?
Это был призыв к примирению, извинение, просьба о прощении. Колыванов оглянулся, хмуро улыбнулся, сказал:
— Плохо тебя жизнь трепала, Василий! Отнюдь не все люди — твои друзья!
С этим Чеботарев согласиться не мог. Обрадованный тем, что Колыванов как будто забыл его злые слова, он принялся разубеждать инженера:
— Нет теперь человека, которому наше дело было бы безразлично. Стоит сказать, что будущую трассу разведываем, каждый с охотой поможет. Времена не те, и люди теперь стали другие!
Колыванов опять оглянулся, спросил:
— Откуда же Барышевы берутся?
— Ну, вы скажете… — забормотал сбитый с толку Чеботарев.
Колыванов сухо пояснил:
— Если там золотнишники, им благотворительностью заниматься не с руки. Люди идут в тайгу тайком, все припасы несут на себе. У них одна забота: поработать неделю, другую. А тут придут чужие люди, объедят и уйдут… Да золотнишник скорее умрет, чем допустит постороннего человека к своему тайнику.
— Ну, если так, — сказал Чеботарев, похлопав по прикладу ружья, — мы здесь сами представители закона!
— Ты и в самом деле не вздумай угрожать! — рассердился Колыванов. — Золотнишнику легче тебя выследить и пустить пулю в затылок…
Тут они снова увидели дымок. Он оказался почти рядом, на берегу речки, что петляла по дну лога.
Весь берег речки был покрыт ямами, похожими на медвежьи копанки. От каждой ямы к речке шла тропа, по которой золотнишник носил породу для промывки. Одну за другой миновали путники эти ямы, подвигаясь все ближе к костру. Вдруг Чеботарев тронул Колыванова за руку, шепнув:
— Знакомый…
Они увидели золотнишника, работавшего на речке. Высокий, худой, с длинной шеей, на которой торчала маленькая, похожая на змеиную, головка, человек возился возле вашгерда, сколоченного из расколотых пополам лесин, снимал добычу. Он только что вынул рогожу со дна ящика, на которой скапливалось золото при промывке, и готовился перенести ее к огню, как Чеботарев, обойдя Колыванова, сделал шаг из кустов и негромко сказал:
— Бог на помощь, товарищ Леонов…
Леонов, не распрямляясь, опустил рогожку на землю, вильнул длинным телом в сторону и вдруг выпрямился, подняв ружье, которого Чеботарев до этого у него не видел. Теперь он стоял спокойно, только выпуклые глаза его бегали из стороны в сторону, словно ища, откуда еще может грозить ему опасность. Он вглядывался в нежданных гостей, выставив ружье, быстро-быстро поводя глазами.
— А, железнодорожнички! — вдруг сказал он совершенно спокойным голосом, который так не вязался с этим направленным на Чеботарева и Колыванова ружьем. — Привет и поклон. Проходите, гостями будете, а водки поставите — хозяевами станете… Далеко ли с попутным ветром идете?
— На Алмазный, — сказал Чеботарев, беря инициативу разговора в свои руки. — А ты что, пенки снимаешь?
— Какие пенки, — спокойно ответил Леонов. — Видишь, земля ничейная, кто первый палку взял, тот и капрал, а у кого ружье, тот и вовсе хозяин. Табачку нет ли, железнодорожник?
— Как не быть, — невозмутимо сказал Чеботарев. — А у тебя свежего хлеба не найдется? Сухари до смерти надоели…
— Лепешки вчера пек, да без соли, — с сожалением ответил Леонов.
— Соли у нас ворох, есть и порох, — сказал Чеботарев.
Леонов опустил ружье и шагнул вперед, загораживая рогожку с намытым золотом.
— Что ж, милости прошу к нашему шалашу, — лениво сказал он, показывая дорогу мимо себя туда, где чернело устье шалаша. — Проходите, гости богоданные… Только дай табачку на цигарку, служивый, а то две недели не куривши в парме…
Чеботарев щедро отсыпал ему табаку на клочок газеты и прошел за Колывановым. Шалаш Леонова был сделан из пихтовых веток, кое-как, по всему было видно, что золотнишник думал только о работе. Сбросив мешки у входа, они вошли и присели на пеньках возле дымокура.
Хозяин замешкался.
— Убирает золотишко… — шепнул Чеботарев, но Леонов уже подошел к шалашу. Должно быть, он хранил свои припасы где-нибудь на дереве, потому что в руках у него были две лепешки, испеченные в золе.
— А вы, товарищ начальник, что ж молчите? — спросил он. — Неужели и вправду такое чудо будет, что сюда пройдет чугунка?
— Пройдет, — нехотя ответил Колыванов.
— Значит, совсем нам вольной жизни не станет?
— А кто тебе мешает? — спросил Чеботарев. — Парма велика. Пойдешь в другую сторону.
— Места привычные больно, — с сожалением сказал Леонов.
— Видать, золотые?
— Не так чтобы золотые, а кормят…
Гости неторопливо ели лепешки, стараясь не показать голода. Леонов внимательно оглядывал одежду и оружие незваных гостей, их истощенные лица.
— Так вдвоем и ходите? — спросил Леонов.
— А что?
— Трудная дорога на осень глядя… Да и припасу у вас немного.
— Идти легче, — ответил Колыванов. — Ты и вовсе один ходишь…
— Мое дело такое, чужой глаз блесну гонит…
— Так и прячешь от всех места?
— Зачем прятать? Вот закончу работу, заявку подам. И мне хорошо, и государству не обидно. А вы как, с ночлегом или дальше пойдете?
Чеботарев хотел ответить на вопрос, но Колыванов опередил его:
— Отдохнем, если не помешаем…
— А чем вы помешаете? Я работу почти кончил, пора к жилью подаваться, неравно еще замерзнешь в лесу. Да и веселее с людьми…
— Если к жилью подаешься, не оставишь ли нам из запасов кой-чего? — оживляясь, спросил Чеботарев.
— Какие у меня запасы? Что на плечах нес, то и было, а охота нынче плохая, все приел…
— Да нам много и не надо, муки бы несколько килограммов…
— А она здесь на золото меняется. Сколько муки, столько и золота.
— Ну, золота у нас нету…
— А к чему вам мука тогда? Если бог милует, так выйдете, а нет, все равно останетесь. Я к божьей воле руку прилагать не стану…
Чеботарев удивленно поглядел на его спокойное лицо и невольно потянулся к ружью. Леонов стоял недвижно, только глаза его все бегали, словно им было тесно на маленьком этом личике.
Колыванов положил руку на ружье Чеботарева, словно успокаивая его. Леонов опустился на корточки, дымя цигаркой.
— А что ты нас отпеваешь раньше времени? — спросил Чеботарев.
— Мешки под глазами, служивый, и ноги, поди, распухли. Тайга знает, как себя показывать. Да вы спите, граждане, отдыхайте, вечером чаю попьем, а мне работать надо…
— Ну тебя к черту, еще пристрелишь сонных, — брезгливо сказал Чеботарев. — Мы лучше пойдем. Так не дашь муки?
— И рад бы, да достатков нету, — сказал Леонов. — Ну отдыхайте.
Сказав это, он исчез, словно провалился. Чеботарев взглянул на Колыванова.
— Я бы пригрозил ему ружьем и посмотрел, какие у него запасы, — хмуро сказал он.
— Ни в коем случае! — сказал Колыванов. — Отдохнем немного, потом поговорим с ним.
— Разговор с таким подлецом короткий…
— Ты же не на фронте, Василий!
— Хуже в десять раз. На фронте такой сукин сын сидел бы в окопах напротив нас, там и разговор был бы проще.
— Попытайся уговорить добром…
— Эх, Борис Петрович, когда Лундин о добре говорил, не таких подлецов имел в виду… Что это он затих? Посмотреть, что ли?
Чеботарев вышел из шалаша, оглядывая мутную речку и пустой берег. Вдруг он вскрикнул, лихорадочно сдергивая ружье с плеча. Колыванов, которому из шалаша были видны только плечи и голова Чеботарева, вскочил и выбежал к нему. Чеботарев яростно ругался, поворачиваясь с ружьем в руках. Колыванов увидел свой вещевой мешок, сброшенный у входа в шалаш, увидел примятую траву там, куда бросил мешок Чеботарева, но этого мешка не было.
