Анатолий Черноусов - Повести
«Как разрумянилась–то на морозе!.. — думал Климов, косясь на спутницу. — Ишь ресницы–то в инее! А глаза–то как блестят!..»
Раскрыл всю душу
В разговоре…
И показалось мне,
Я что–то потерял,
И я от друга поспешил уйти.
«Об одиночестве все читает, об одиночестве… Неужели действительно одинока? Неужели никого у нее нет?.. — Климов решил, что обязательно спросит Зиму про жениха. И с какой–то невесть откуда взявшейся горечью подумал: — Кто–то будет у нее первым?..»
«Так, значит,
Вам не хочется жить?» –
Строго спросил меня доктор.
И сердце мое
Промолчало в ответ.
Климову почему–то хотелось чувствовать себя много старше ее, опытнее, бывалее, что ли, хотелось даже сказать что–нибудь циничное, вот, мол, все это у тебя со временем пройдет, слетит с тебя вся эта романтическая шелуха… Галя тоже, небось, стишки когда–то читала, была такой же вот девчоночкой… А теперь поняла — зачем этот розовый туман, если все в конце концов сводится к одному и тому же?.. Поняла, что в жизни все проще.
Однако как ни хотелось Климову чувствовать себя рядом с юной спутницей этаким тертым калачом, человеком, познавшим всю подноготную жизни, как ни хотелось казаться «старым циником», ему все–таки было приятно шагать по ядреному легкому морозцу, по ночной, в морозных огнях улице; приятно было слушать эту разговорившуюся вдруг, приоткрывшую себя молчунью. Климов вспомнил, как давно–давно вот так же провожал со школьного вечера самую красивую девочку девятого класса Машу Куликову, вспомнил свои мысли и чувства, свое состояние… Как сладко замирало сердце от одного только вида этой девочки, от одного ее взгляда, звука ее голоса… Как все было чисто и хорошо, как светло мечталось и какая прекрасная жизнь виделась впереди!..
Ничего не вышло из этой первой влюбленности, как оно чаще всего и бывает в жизни… Разъехались, расстались, Маша вышла замуж, у Климова завелись «подруги сердца». И Маша ушла в прошлое, забылась…
И вот теперь Климов снова шагал рядом с девочкой, слушал стихи и вспоминал самого себя, то свое состояние влюбленности в Машу Куликову. И чувствовал Климов, что сердце ноет от этих воспоминаний, ноет, будто все то время, пока не было Маши, а были другие — оно, сердце, тосковало о такой, как она…
— Хорошо‑о! — вздохнул Климов полной грудью, вздохнул так, что косточки грудные захрустели.
— Хотите, я вам дам почитать Такубоку? — предложила Зима, решив, видимо, что это «хорошо» относится к стихам, которые она читала. — Хотите?
— Конечно! С удовольствием почитаю, — поспешил заверить Климов и мысленно рассмеялся — как все быстро получается! Вот уже какая–никакая связь. Даст книжку почитать, потом приглашу на лыжах покататься…
— Только не сейчас, — сказала Зима. — Сейчас Рая читает. Потом.
— Рая — это кто такая?
— Это моя старшая сестра.
— Так у вас и сестра есть? — весело удивился Климов.
— Две. Рая на будущий год заканчивает радиотехнический, а Тамара еще в школе учится, в десятом.
— Ну, как здорово! — Климов и впрямь был приятно удивлен, что вот их три сестры, три Зимы, да все, наверное, такие же большеглазенькие и с чуть вздернутыми задорными носиками. И подумал о том, что отец с матерью, должно быть, не нарадуются — три дочери, одна другой краше. Климов даже попытался представить всю семью вместе, однако не сумел, потому что ничего еще не знал о родителях Лины (так, оказывается, домашние звали Полину — не «Поля», как следовало бы ожидать, а «Лина»)…
— Мама учительница, — пояснила Лина. — Только сейчас работает не в школе, а в библиотеке. Когда родилась Тамара, маме пришлось оставить работу. Сидела дома, пока Тамара не подросла до садика. А потом мама почувствовала, что отстала, многое забыла… Ну и пошла в библиотеку…
«Можно себе представить, — подумал Климов. — Родить да вырастить трех дочерей — отстанешь тут!..»
— А папа — инженер. Работает в тресте… забыла, как он называется. Какое–то длинное название. Они монтажом занимаются. Подвесные дороги сооружают, чтобы лес транспортировать. Папа часто в командировках, то на севере, то на востоке. В тайге большей частью. Приезжает весь промерзший, лицо обветренное… — В голосе Лины отчетливо чувствовалась нежность. — Отдохнет немного, и снова командировка. И так лет двадцать уже. Его очень ценят на работе, очень!..
«Ага, — подумал Климов, — основной кормилец в семье, значит, папа. Постоянные командировки в тайгу — это, конечно, не «Рио–де–Жанейро“, но оплачиваются они наверняка неплохо…»
— А вот и наш дом, — указала Лина на светло–серое пятиэтажное здание, стоящее торцом к улице и образующее с другими точно такими же домами четырехугольный двор с детской площадкой посередине. — Спасибо… — Она слегка улыбнулась и протянула руку, чтобы забрать у Климова свой портфель.
— Знаете что, Лина… — сказал Климов, отдавая и не отдавая портфель. — Есть на Земле такое чудесное место… Называется Заячий лог. Это в Заречном бору. Горки там — сплошное удовольствие. Давайте с вами рискнем, а? Встретимся, скажем, послезавтра в четыре на остановке «Бор», встанем на лыжи, и!.. — Климов сделал рукою такой жест, что, мол, и говорить нечего о том, как все будет здорово!..
— Не знаю… — нерешительно произнесла Лина, отступая в освещенный подъезд.
— Подумайте… А я буду ждать вас независимо от того, что вы надумаете…
— Спасибо. Я подумаю… До свидания. — И снова сдержанная улыбка, и знак рукой, мол, всего доброго!..
И все. Больше ничего не было. Но Климов шел домой и улыбался, и чувствовал себя так же, как чувствовал себя давным–давно, когда в первый раз проводил Машу Куликову…
«В детство впал, старик!» — подтрунивал он над собою. И от этой мысли ему стало еще веселее, и крепло ощущение, что в жизни может наступить пора чего–то нового, чистого и молодого…
«Как будто мальчишкою стал снова я!» — вспомнились Климову слова где–то слышанной песенки.
«А что? — спорил он с собою, взрослым и ироничным. — А что, старик? Мы с тобой вообще–то еще ничего… Есть еще порох в пороховницах!.. Только бы она пришла послезавтра, а уж в Заячьем–то, на лыжах–то мы покажем себя! Уж блеснем, как говорится, заставим смотреть на нас во все глаза!..»
Только бы она пришла…
Легко перепрыгивая сразу через две ступеньки, Климов поднимался к себе на пятый этаж и на одной из площадок нос к носу столкнулся с Саней.
III
Да, поднимаясь к себе на пятый этаж, Климов встретил своего друга Саню Устинова.
— Ну ты дае–ешь! — нараспев воскликнул своим высоким голосом Саня. — Битый час жду его, а он где–то… На работе, думаю, — так сколько можно работать? Ночь уже. Не иначе, думаю, ловеласит где–нибудь, донжуанит…
— Ловелашу, ловелашу, старик, ты как в воду глядел! — смеясь, соглашался Климов, обнимая приятеля за плечи. — Пошли, пошли, дружище, сейчас все узнаешь…
Хотя работали Климов с Саней в одном институте, познакомиться им довелось не на работе, а на Кавказе: волей случая купили в месткоме турпутевки на один и тот же маршрут. И когда группа, преодолев снежный перевал Донгуз — Орун, спускалась в ущелье речки Накра, Саня оступился и подвернул ногу: не разглядел между камнями щель, заросшую травой, ухнул так, что, по его словам, в ступне что–то щелкнуло, а в глазах от боли искры запрыгали. Сгоряча–то Саня еще пробежал немного, но потом стал припадать на вывихнутую ногу, и по бледному его лицу было видно — дело худо. Сначала Климов отнял у Сани рюкзак, а затем и самого Саню, как тот ни упирался, взвалил на закорки и понес. Проводник сван и парни из группы сменяли Климова, но, измотанные многочасовым спуском по крутой каменистой тропе, все реже предлагали свои услуги; хорошо хоть рюкзаки Климова и Сани волок на себе проворный сван…
Так и дотащил Климов Саню до спасительного Южного приюта, дотащил, хотя порой у самого темнело в глазах от напряжения. С тех пор и подружились.
Жил Саня с матерью в центре города в большой полногабаритной квартире; отец у Сани был крупным военным политработником и умер от инфаркта, когда Саня заканчивал школу. От отца Сане осталась большая библиотека, и он не только не разбазаривал ее, но и старательно пополнял новыми книгами. Бывая у приятеля, Климов всякий раз поражался: книги, среди которых было много таких, о которых Климов и не слыхивал, стояли на полках от пола до потолка по всему периметру просторного кабинета.
— Ну что, сразимся в шахматишки?.. — раздевшись в прихожей и потирая руки, спросил Саня. Носил он большой черненый полушубок и огромную пушистую лисью шапку и когда снимал свои «меха», то из коренастого, почти квадратного мужчины превращался в узкоплечего, худенького подростка, чем–то напоминающего собою дятла: тяжелый, отставленный далеко назад затылок и острое, как бы устремленное в большой нос лицо, с которого сквозь большие очки поглядывали внимательные, узко поставленные глазки. Сходство с черным дятлом усиливали красноватые волосы и невероятно черный, всегда идеально отутюженный костюм.
