Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Неожиданно пришел врач, добрый разговорчивый старичок.
— А ну, покажитесь-ка, молодой человек, что тут у вас? — Он стал внимательно выслушивать больного. — Так, так, чудесно, хорошо!.. — весело приговаривал он при этом. — А ну, дышите! — Виктор послушно исполнял все, что требовал доктор: высовывал язык, дышал и не дышал, а сам все время думал: «Был ли доктор на собрании? Знает ли? Отчего об этом молчит, не спрашивает? Или тоже проявляет чуткость?»
— Ну-с, ничего опасного! — объявил, наконец, доктор. — Грипп. Самый вульгарный грипп. Ничего более. — Потом шутливо похлопал больного по плечу. — Все-таки полежать придется денек-другой. Что? Не хочется? В ваши годы и я терпеть не мог лежать. Впрочем, и теперь не люблю! — Он выписал бюллетень, прописал лекарство и ушел. Эх, если б мог он прописать Виктору перемену климата!
Днем зашел дядя Онисим, комендант, зашел специально проведать больного. То ничего, ничего! Пройдет! — сказал он. — У меня у самого в каждом легком по вагонетке угля, а дышу! И хорошо, замечательно дышу. Это через то, что я углем дышу. Оно ж, як голубиное дыхание, — естество!..
Он хотел развеселить болящего, с тем и пришел. Стал рассказывать всякие басни про шахту. Ни про что другое он и не мог бы рассказывать, потому что ничего другого и не знал. Всю свою жизнь провел он под землей; на поверхности только отсыпался.
— Это с того у тебя приключилось, — неожиданно сказал он, — что ты ж некрещеный.
— Что?.. — рассеянно переспросил Виктор.
— Некрещеный! Раньше бувало, як новичок в шахту едет, ему обязательно скажут; ты ж, хлопче, не забудь в шахте под благословение подойти, не то пропадешь! Завалит тебя или так убьет... «А к кому ж, спрашивает, подойти? Разве ж на шахте поп есть?» «А как же! Без попа нигде нельзя. Есть специально шахтерский поп. Отец Спиридон. У ствола стоит. К нему и подходи». А у нас действительно стволовой был Спиридон. Мужик бородатый, видный. Ну, дадут ему сигнал, что новичок едет, — он уже готов. Новичок из клети вылезет, оглянется, видит — действительно стоит Спиридон. Стволовые и тогда балахоны носили, с капюшоном, как и сейчас. Верно, на монаха смахивает, и борода — чистый поп. Новичок шапочку скинет, да и к ручке, робя... «Благослови, отец Спиридон!» А тот, сукин сын, ведерко возьмет — специально имел! — да мокрым помелом и благословит: «Благословляю тебя, раб божий, в шахте ишачить, на хозяина горб гнуть! Аминь!» Вот як бувало... — И он засмеялся.
Виктор бледно улыбнулся тоже.
— От! — продолжал старик. — От як бувало... А вы... вы ж шахты так и не бачили. Э, ни! Разве ж теперь шахта? Теперь — курорт!.. Добрее стала шахта к человеку, — а ни завалов, а ни выпалов. И работа легче. Ты скажи, пожалуйста, — удивился он, — все человеку мало! От теперь на машину все переложить хотят. Только и слышно кругом: механизация та механизация... Ой, предчувствую я, заведут-таки моду, чтобы в белых перчатках уголек рубать.
Но Виктор уже не слушал его. С тоской думал он, что завтра, послезавтра снова придется лезть в шахту, законуриваться, долбить уголь, толкаться боками о породу, головою о кровлю, как птица в клетке.
— Так не понравилось тебе у нас? — тихо и словно невзначай спросил дядя Онисим. Он давно уж сидел молча и смотрел на Виктора внимательно и печально.
— Да, не понравилось.
— Ну-ну! — обиженно покачал старик головой. Потом встал и сказал с сердцем: — Эх, не видали вы горя, привередники, маменькины сынки! Легкого вы пуха люди... тьфу! — И ушел рассерженный.
Обед Виктору принесла уборщица тетя Нюша. Он съел его равнодушно, без аппетита, даже не заметив, что ест.
В это время вернулись ребята с шахты. Они вошли, продолжая горячий спор, возникший, вероятно, еще под землей.
— А я ж вам говорю — это переворот! — страстно кричал черноокий Осадчий. — Это ж революция! Вот пусть Светличный скажет.
— Переворот твоего воображения... — насмешливо возражал Глеб Васильчиков. — А на деле — пшик! Пшикнул — и скис.
— Так это ж только начало! Ты то пойми — начало! Аэроплан тоже не сразу полетел!..
— Вот сравнил! Аэроплан и... отбойный молоток.
— А отчего ж не сравнивать? — запальчиво спросил Осадчий.
— А оттого, что аэроплан — машина, а отбойным молоток...
— А отбойный молоток?
— А отбойный молоток так... инструмент... да к тому же не-со-вер-шенный.
Виктор не стал даже прислушиваться к спору; то, о чем они спорили, было далеко-далеко от него...
— Ой, Витя! — сказал, подходя к его койке. Андрей; он тоже был, как и все, возбужден. — Жаль, болен ты... А то б...
— А что? — вяло спросил Виктор.
— Мы сегодня отбойный молоток видели! Дядя Прокоп принес...
— А-а!.. — равнодушно отозвался Виктор.
Но Глеб Васильчиков был уже тут как тут.
— А отчего ж тогда твой дядя Прокоп и обушок с собой в лаву взял? — ехидно спросил он Андрея. — Нет, это ж зрелище!.. Работать хотят отбойным молотком, а обушок тут же рядом лежит. Это все равно, как если б сели в автомобиль, а телегу рядом пустили.
— Действительно... — смущенно сознался Андрей, — обушок пока... тоже...
— Так это ж начало! — заорал Осадчий и подбежал к койке Виктора. Теперь тут собрались все спорщики.
— Понимаешь, Виктор, — торопливо, боясь, что Васильчиков его тут же и перебьет, сказал Осадчий, — тут все дело в воздухе. Когда воздух есть, так молоток этот, як часы... Обушку за ним, — та куда там, действительно як телеге за паровозом. Ну, а когда воздуху нема или слабый воздух...
— Вот тогда обушок! — перебил Васильчиков и засмеялся.
— Так что ж ты хочешь, раз это — пневматика?..
— Тебе б понравилось. Витя... — робко сказал Андрей, — и все лицо его осветилось тихой радостью. — Ей-богу!.. Ой, как же я рад! — вдруг засмеялся он. — Теперь и работать легче будет... не то что обушком...
— А обушку что же, значит, совсем каюк? — тихо спросил Сережка Очеретин. Он все время растерянно прислушивался к спору.
— Каюк, каюк! Аминь! Точка! — загремел Осадчий. — И со святыми упоко-о-ой!
— Ну, это еще тетушка надвое сказала, — немедленно возразил Васильчиков. — Вот твой дядя Прокоп всего час работал, а все остальное время — обушком... — Спорил он, впрочем, только потому, что не спорить не мог. Если б все были против молотка, он бы так же страстно защищал его, как сейчас страстно ругал.
— Скорпион ты! — с досадой сказал ему Мальченко, и Васильчиков радостно захохотал, словно заслужил похвалу.
— От, значит, какая выходит история! — грустно вздохнул Очеретин и часто-часто замигал своими белыми ресницами.
— А ты не журись, не журись, Серега!.. — сказал подошедший Светличный. — Ты на отбойном молотке еще хлеще себя покажешь!
— Нет! — уныло ответил Очеретин. — То техника. То, мабуть, я не смогу. То для образованных... — И он опять громко вздохнул, уже представив себе, как стирают его имя — С. И. Очеретин — с красной доски.
Но тут Васильчиков, как молодой петушок, налетел на Светличного. Он даже очки свои снял, «чтоб не забрызгались», как острили ребята, намекая на его манеру обильно брызгаться слюной в пылу спора.
— Да неужели ты, — наседал он на Светличного, — ты, умный, с понятием человек, веришь в эту железку с дутым воздухом? Разве ж это серьезная машина? И ты веришь?
— Верю... — ответил Светличный и трижды перекрестился широким, размашистым крестом. Все засмеялись. — А ты, козаче, не веруешь?
— Нет! Не верю...
— Ну, тогда — геть с нашего куреня!
— Геть! — ликуя, заревел Осадчий, и все с хохотом схватили под руки Васильчикова.
— Да бросьте вы, — отбивался тот, — вот дуроломы! Да я сам за механизацию... Только я за серьезные машины, а не за железку...
— Ага! — закричал Светличный. — А вот эта железка и потребует теперь для себя серьезных машин. Теперь конякой уголь не увезти, теперь электровозы надо. В общем, — закончил Светличный, — как сказал наш донбасский поэт Павел Беспощадный:
Он идет, этот сильный век.
Слышу грохот и лязг его брони.
На всю шахту один человек
Будет, будто шутя, коногонить.
Так, что ли, Виктор? — вдруг неожиданно обратился он к Абросимову.
— Что?.. Вероятно, так! — вяло ответил Виктор.
«Да что это с ним?» — удивился Светличный. Он никогда еще не видел Виктора таким вялым, безразличным, безжизненным. Окоченел он, что ли? Было б куда лучше, если б парень бесновался, огрызался, даже злобился. Странное оцепенение Виктора испугало его. «Значит, крепко подшибла его эта история!» И Светличный решил, что должен, наконец, по душам объясниться с Виктором. Он и так слишком долго откладывал этот разговор.
Он дождался вечера и, когда все ребята пошли в клуб, на собрание, задержался у койки Виктора.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, присаживаясь.
— Хорошо.
— Можно с тобой говорить?
— О чем?
— О тебе.
Виктор подумал немного и равнодушно ответил:
— Давай.
— Ты веришь, что я тебе друг?
— Ну, допустим.
— Нет, ты скажи прямо, веришь или нет?
Виктор вдруг порывисто приподнялся с койки и схватил Светличного за руки.
