Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли
Гудит зимний ветер, обдавая вышку шуршащими снежными вихрями. Точно чайки, мелькают в метельной мгле голуби, поселившиеся на крон-блочной площадке, а буровая похожа на корабль, разрезающий седые волны безбрежного моря. Ярулла стоит возле лебедки, совершенно поглощенный доверенным ему делом; трудно на вахте в такую морозную непогодь, но греет, бодрит его мысль, что он достиг своей цели.
Наджия прикидывает, на сколько рублей повысится заработок мужа и что она сможет купить для семьи, а он думает лишь о том, как получше справиться с работой. «Если и теперь скважина не даст нефти, умрешь от огорчения».
И невольная гордость овладевает им, хочется, чтобы односельчане, мать, сестренки и, конечно, Зарифа увидели, как он тут командует на штурвале, забывая даже потереть варежкой стынувшее лицо.
Ярулла не осуждал Наджию за то, что она все переводила на денежные расчеты — только за выпечку хлеба для начальников не брала ни копейки, — кто, если не жена, будет заботиться о домашних делах! Наоборот, ему приятно было то, что он представлял для нее интерес и как добытчик: пусть чувствует — с дельным человеком живет.
Но, сам того не сознавая, он старался вызвать у жены интерес и к своему труду, заводя разговоры с нею в свободные минуты.
— Вот говорили, что под землей керосиновые реки да озера, а нефтяной пласт, оказывается, походит на волглый сахар. Вытянут, высосут нефть из пор камня-песчаника, вода займет место, и никакой пустоты под землей не получится.
Наджия делала вид, что слушает, не переставая заниматься домашними делами, но вскоре совсем отвлеклась, и Ярулла, заметив это, начинал рассуждать сам с собою:
— Поработаю с грамотными людьми, сам поучусь… А потом пробурим скважину и сядем прямехонько на нефтяной пласт. Вот бы! Сразу все веселей заиграет.
Тут Наджия поддакивала. Ей очень хотелось определенности в делах мужа, а он, принимая ее оживление за желаемое сочувствие, еще больше загорался:
— Семен Семенович, — при жене он никогда не называл своих начальников уменьшительными именами, — говорит, что нефть родилась совсем не там, где ее сейчас находят. Песчаники, известняки — это, понимаешь, вроде мачеха нефти, или приемная ее мать. Да? А родная мать — глина. Вот в глине-то разные пропащие букашки превратились в капельки нефти, сопрели там. Потом передвижки в земле начались, вода давила на глубине, гоняла нефть туда-сюда, пока не укрылась она там, где пласт поднялся куполом. Спряталась да и застряла, как в ловушке. Понимаешь? А ловушки-то пребольшие…
Насчет известняков и песчаников Наджия слушала опять рассеянно, а рассказ о дохлых букашках вызвал у нее насмешливую улыбку.
«Придумают эти ученые люди! Чтобы керосин из такой чепухи! Сколько ее надо, чтобы набродило хоть на одну бутылку? Керосин — важная штука: и горит и светит… — Но тут Наджия задумывалась. — Светятся же по ночам гнилушки! Откуда что берется?» — И не будучи в силах осмыслить похожее на сказку, по привычке перекладывала решение вопроса на аллаха: он все сотворил, ему и знать, как оказался под землей керосин, который зовут нефтью.
А Ярулла сам хотел знать не меньше аллаха, стремился если не сотворить что-нибудь новое (все — и хорошее и плохое — было уже сотворено), то, по крайней мере, научиться хозяйничать на родной земле.
Вот стоит он на посту бурильщика, совершенно поглощенный важным своим делом, озабоченно, вдумчиво и остро вслушивается в грохот ротора, свернув набок шапку-ушанку.
— Хорош! — сказал, поглядев на него, зашедший на буровую Груздев.
— Совершенно прикипел к работе! — похвалил и Семен Тризна. — Когда только спит?!
— Он домашнюю программу все равно выполняет, — громко брякнул Джабар Самедов. — Равиль еще сидеть не научился, а Наджия снова припухает.
— Почему ты не обзаведешься семьей? — спросил Груздев.
— Обуза большая. Да еще какая бабенка попадется… Другая из-за пол-литра попреками плешь продолбит.
Джабар озорновато подмигнул инженерам из-под густых бровей и направился в насосную.
— Замечательный мастер, а в личной жизни трепач, — с сожалением и досадой сказал Семен.
45Но Самедов вдруг прекратил пьянки и бесшабашные любовные похождения, затихла самозабвенная ругань мастера по буровой.
— Что с тобой случилось? Молчишь, да? Не ругаешься? — поинтересовался Ярулла, удивленный такой внезапной переменой.
— Заскучал без ругани? Раньше ежился от нее, начальству ябедничал. Эх ты, телятина!
— Опять обзываешь? При чем тут, понимаешь, телятина?
— При том! — буркнул Джабар, отходя от Яруллы, сидевшего на пожарном ящике с песком в углу бурового помещения.
Ярулла недоуменно посмотрел вслед мастеру, продолжая скудный завтрак: рядом на чистой тряпочке застывшая вареная картошка в мундире, соль в спичечном коробке, луковица, ломоть черного хлеба. Второй день держится вахта на буровой: закружила, зашумела метель — все заволокла белой мглою, занесла дороги сугробами — не проберешься домой и смена не едет. А тут работа не ладится: попалась каверна, и как в бездонную прорву уходит глинистый раствор. Чтобы забить подземную брешь, буровики бросали в скважину мерзлую землю, солому, охапки хвороста, а она без конца глотала все жадным зевом. Бурение застопорилось.
— Что ни брось, слопает! Вот оказия! — дивился Илья Климов, заглядывая в круглый черный колодец. — Проскочу и я без задержки, коли прыгну. Заглотнула бы, не подавилась, истинный бог!
— Крупнее тебя куски глотает, да не давится. Отойди, не юли! — Самедов, оттолкнув верхового, сунул в жерло скважины тяжелую вязанку прутьев, послушал, как с громким шорохом рванулась она вниз, и сердито покосился на Яруллу.
— Хватит рассиживать, начинай проработку!
Ярулла завернул в тряпицу оставленный на всякий случай кусок хлеба и направился к лебедке, стуча сапогами по обледеневшему полу.
Ноги у него озябли. Со вздохом вспомнив о валенках, лежавших в будке, он занял пост у тормоза и взглянул вверх, где мельтешил в косо летевшем снегу Илья Климов — даже подумать боязно о том, как он карабкается по крутым лестницам в морозную хмурь неба.
— На ветру больше сорока градусов, — заметил вслух Ярулла. — Если бы не согревались в работе, замерзли бы, как воробьи.
Заревел ротор, глинистый раствор снова заструился по желобам вокруг подножия вышки. Наконец-то!
Потом Джабар Самедов встал к тормозу у пульта управления, а Ярулла подменил заболевшего рабочего, который пошел греться в будку.
Одолевает усталость — домой бы, домой! Наверно, жарко натопила печь Наджия. Маленький Равиль в суконных ичигах вьюном вьется на нарах, минуты не полежит спокойно. Пробовали бечевкой привязывать его за поясок, но он чуть не удавился, теперь удерживают на постели полотенцем. Скоро еще родится сын или дочь. С детишками трудно, но жизнь становится интереснее.
— Вот живешь один, да? А вдруг будто разделишься на несколько человек и каждого будешь жалеть пуще самого себя, — сказал как-то Ярулла Наджии.
— Об этом и в Коране говорится, — благоговейно отозвалась жена.
Она ничего не требует; даже хорошего платка не может купить ей муж взамен того, что унес мулла, но ни одного злого слова или упрека не слетает с ее губ. Другая мать наверняка отшлепала бы Равиля: такой младенец выведет из терпения и святого, а Наджия терпелива на редкость.
«Хорошая она, работящая, добрая. Все для меня, для ребенка, сама лишнего куска не съест».
Однако, признавая достоинства своей супруги, Ярулла, не желая того, продолжал думать о Зарифе. Но чем больше тосковал, тем сдержаннее вел себя при встречах с маленькой трактористкой.
Как будто правильную линию проводит он в жизни, отчего же Джабар Самедов все время придирается к нему?
«Телятиной обозвал!»
Вместе с другими рабочими Ярулла долбил ломом заготовленную навалом мерзлую глину, помогал таскать ее на носилках в глиномешалку. Точно белье на веревке, колыхался в сумерках белый пар над ямой — амбаром: труба с горячей водой, проложенная от котельной, нагревала глинистый раствор. Будь он не ладен, сколько с ним возни! Лом казался все тяжелее, вырывался из рук. Пот холодил затылок. От бессонницы и усталости гудело в голове, а поясница ныла, как у старой бабки.
— Но-но! Поворачивайтесь! — гремел голос Самедова, и невольно бодрее становилось от этого свойского окрика.
46— Совсем взбесилась погода! Не дождемся смены и сегодня. — Джабар осторожно потер варежкой щеку, прихваченную морозом. — Где-то люди обедают, ужинают, чаи распивают, а мы вечно, как вороны, всухомятку пробавляемся. Хотя и ворона черствую корку не станет клевать: не в луже, так в корыте размочит. Стало быть, нам хуже всех.
Самедов ворчал, но странное оживление светилось в его глазах. Ярулле даже показалось, будто мастер опять навеселе, но где он успел перехватить? Вряд ли кто-нибудь побежит за водкой в такую непогодь!
