Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
На девятом ударе кожа лопнула, и густой цевкой брызнула кровь. Когда плеть попадала на прорубцованные места, Андрей стукался лбом о половицу, круто выгибал спину и, сотрясаясь плечами, хрипло выдыхал.
— Отставить! — скомандовал есаул. — Ведите в амбар!
Андрей, молча, тяжело поднялся, застегнул штаны и, ни на кого не глядя, покачнулся в дверь.
К столу подтолкнули полуживого Степана Ильича. Есаул брезгливо взглянул на него, передернул тоненькими, как мышиный хвостик, бровями и, морщась, отвернулся к окну.
— Двадцать пять горячих! — процедил он.
Под лязганье плетки есаул смотрел в окно, щурил короткие ресницы, радовался хорошей погоде и яркому солнцу. На дворе было тихо, безоблачно. На ветках акаций в палисаднике весело чирикали воробьи; за окнами перепархивали ручные голуби, хлопали по стеклу крыльями. За ними с палками гонялись ребятишки. Длинными шестами они совали за наличники окон, вышвыривали гнезда. Голуби злобно бормотали, шарахались с гнезд и, свистя крыльями, перескакивали с одного наличника на другой.
Есаул распахнул окно:
— Я вам, дьяволята, погоняю! — и погрозился сухим, с длинным ногтем, пальцем. — Разве можно обижать голубей.
Ребята заулюлюкали, кто куда сыпанули от окон, а есаул, сладко улыбаясь, подморгнул молодой казачке. Та пырскнула и уткнулась в плечо подруги.
Вахмистр опустил мокрую плеть, вытер разомлевшее лицо платочком:
— Господин есаул, куда прикажете?
— В амбар! — не отрываясь от окна, отчеканил есаул. Играя бровями, он смотрел, как подруги указывают на него рукой, перешептываются.
— Он не встает, господин еса…
— Тащите домой! — сердито оборвал тот.
Коваль заканчивал работу — оставалось отделать три пики, — когда в кузню зашли два вооруженных, при шашках и револьверах, урядника. Один из них — еще совсем безусый, с бледным прыщеватым лицом — одет был во все военное, только на фуражке вместо кокарды рогатился герб мужской прогимназии. Делая свое безо времени состарившееся лицо не по чину строгим, он водил по кузне близорукими глазами, вынюхивал что-то. Другой — румяный и осанистый, с короткими, не закрывающими рот губами — кивком головы поманил полицейского и вместе с ним вышел за двери.
Коваль с наружным спокойствием копался у горна, совал в него железкой, но она вываливалась у него из рук.
В кузню вернулся один румяный (полицейский ушел), пощупал рукой кобуру и подошел к наковальне:
— Через сколько времени ты сделаешь?
Коваль взглянул в его тупое, безразличное лицо с узенькими глазками.
— Нынче небось сделаем как-нибудь.
— Ну ладно, делай, мы подождем. — Румяный прошел к точильному станку и, облокотясь, вынул из кармана портсигар.
Коваль достал из горна очередную пику, положил на наковальню, стукнул несколько раз, но молоток не подчинялся руке: ударял не туда, куда метил глаз.
— А вы что, поведете меня, что ли? — нерешительно спросил он. — Тогда я, пожалуй, после сделаю.
Румяный, зажигая папироску, вприщур поглядел на гимназистика, и у того под глазами сползлись от улыбки синие морщины.
— А ты доделывай, доделывай, не бойся. До самой смерти ничего не будет.
Коваль откинул клещи, сбросил с наковальни пику и, присев у горна, вынул кисет.
— Нехай вас батька сперва доделает!
Под гимназистика будто варом плеснули: он сорвался с места, блеклые губы его запрыгали:
— Ты у меня поговори, хохлацкая харя! — и эфесом шашки толкнул Коваля в спину. — Пошли, нечего тут церемониться!
Коваль сполз с возвышения, нагнулся, как бы собирая разбросанный инструмент (хотя где уж тут до инструмента!), и зажал в руке рукоять самой большой кувалды. Разгибая спину, глянул из-под низа на гимназистика — тот даже отпрыгнул к двери. «Вояка, — усмехнулся Коваль, — туда же, как и доброе что… Хотя какой толк? Ну, пристукну этого задвохлика, другой застрелит меня. Только и всего». Пальцы ослабли, и Коваль откинул кувалду в угол. Потом он сбросил фартук, замкнул кузню и поспешно зашагал.
«Хороший ты человек, Филипп, а дурная у тебя башка, ох какая дурная! — томительно вспомнил о нем Коваль. — Заварил ты кашу, всемером, должно, не расхлебать. Ушел бы сразу к Кондратьеву — поди, ничего и не было бы. Смотри вот теперь на них да радуйся: куда ведут, зачем?»
Подойдя к узкой тропке — через огородную канаву, — Коваль было ступнул на нее, но вспомнил о конвое и повернул на дорогу. За долгие годы крепко въелась привычка ходить домой напрямки, через огороды.
Был Яков еще совсем молодым и сильным парнем, когда из своей пензенской деревушки пришел в этот далекий казачий хутор. Дома семья была большая — три женатых брата; земли мало, каждый год уходили на заработки. Попал как-то Яков на Донщину, и ему понравились тут степные широкие просторы, богатые пшеничные поля, полные амбары хлебов; казаки почти сплошь не знают никакого ремесла — ни кузнечного, ни плотничного, даже молотка как следует не могут взять в руки, — понравилось все это Якову, и застрял он на Донщине. Думал: «Поживу годок-два, поднакоплю деньжат у богатых, но дурашливых казаков и уеду на родину, в свои края. Поставлю хату и буду жить, как все: в своем углу, в своей деревне, со своей женой и детишками». Но жизнь повернулась иначе… Проклятая Донщина, проклятая земля! Двадцать шесть лет гнул спину, выматывал силенки, угождал казакам: шиковал колеса, ковал лошадей, чинил плуги, косилки, поправлял вилы, топоры, лопаты… И за все это теперь ведут неведомо кто, неведомо куда, как какого-нибудь каторжника…
Они миновали проулок и вышли на просторную хуторскую площадь. Подле правления все еще табунились нарядные люди. По улице четверо хуторян несли кого-то на носилках, направляясь в Заречку. «Уж не старика ли Фонтокина?» — подумал Коваль и повернул к правлению.
— Прямо, прямо, куда сворачиваешь! — строго крикнул гимназистик.
И Коваль пошел прямо.
Проходя мимо церкви, казаки сняли фуражки, стали рядком и, делая постное лицо, замахали руками, тыча себя сложенными трехперстиями в лоб, плечи и грудь (скупой служивский крест). Коваль отвернулся.
— Перекрестись, нехристь!
Тот ссутулился и участил шаги.
— Какая скотина!
Они были уже в конце хутора, когда Коваль вдруг услышал детский тоненький голосок, как звон малюсенького колокольчика. Как любил он слушать этот колокольчик, лежа на кровати, после большого трудового дня, когда ноги гудят, в спине слегка покалывает, но в груди легко, отрадно, полно… Из-за колодезного сруба, отделившись от подруг, прямо к нему выскочила русокудрая лет пяти девочка.
— Тятяня, тятяня, ты иде посол? — и, развевая жиденькими кудерьками, подкатилась под ноги. — Ты тяво домой нейдес? Мама кличит, люгаица.
Коваль подхватил ее, поднял и на минуту, казалось, замер, прижав ее к себе. Она стащила с него картуз, обеими руками вцепилась в его закопченные потные волосы.
В спину подтолкнул гимназистик.
— Довольно, довольно! Беги отсюда, девочка!
Вырвал ее из отцовских рук и поставил на дорогу. Румяный взял Коваля под руку. Девочка потерла кулачком глаза, надула губки и захныкала. — Гимназистик прицыкнул на нее. Она немного отбежала назад и остановилась, а когда они отошли подальше — поковыляла вслед. Отец оглянулся и увидел ее. Растопырив ручонки, вытягивая шею, она шла, крадучись на цыпочках, выбрасывая из-под синенького платьица босые ножки. Так ходит она по хате, когда играет с отцом в жмурки. Накинет ему на глаза платок, затянет потуже и на пальчиках подпрыгивает за его спиной… В голове у Коваля застучало, горло перехватило спазмами, и бурая в подпалинах бородка его оросилась слезами. Коваль шел, заплетал ногами и ничего не видел впереди. Гимназистик почти наступал ему на пятки, румяный тискал руку.
Коваль споткнулся и поднял голову: они приближались к хуторским кладбищам — за крайними дворами. «Неужели пришла моя последняя минута?..» Он повернул голову, хотел еще раз взглянуть на дочурку, но в это время румяный подставил ему подножку. Коваль взмахнул бородкой и плашмя упал на мягкий, нагретый солнцем кипец. Выбросив руку и опираясь об ушибленное колено, он хотел было привстать. Но в этот миг в затылок почти в упор гукнул глухой револьверный выстрел. Коваль клюнулся лицом в траву, подрыгал ногой, как раздавленный кузнечик, и, не проронив ни звука, притих…
Казаки закурили, гимназистик всунул дымящийся револьвер в кобуру, и они молча зашагали к черневшемуся за решетчатой оградой мраморному памятнику.
В большой и неуютной от беспорядка комнате сгущались сумерки — на дворе начинало темнеть. Молодой Арчаков, по обыкновению, строчил каблуками от двери к столу и обратно. Он был расстроен поведением следователя и начальника карательного отряда. Те самовольно, как полновластные хозяева, распоряжались в его хуторе и упорно не хотели замечать, что он атаман хоть и хуторской, но имеет звание офицера — прапорщик. Против расправы с изменниками он, конечно, нисколько не возражал. Он и сам собирался проучить их, чтобы другим не было повадно. Это тем более необходимо, что в организованной им сотне дисциплины пока не чувствуется. Но его обижало то, что ни следователь, ни есаул даже не посоветовались с ним, ровно бы его и не существовало в хуторе.
