Сигизмунд Кржижановский - "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
Сейчас еще мнения по этому вопросу как бы во взвешенном состоянии и не успели осесть и закрепиться: одни требуют применить лозунг "все на улицу" и к любви, другие с боем отстаивают нетушимость семейного очага. Тициановские Amor profana и Amor celeste[28], изображенные мирно сидящими по обе стороны колодца, взяли друг друга за волосы и пробуют столкнуть одна другую в колодец.
Не пускаясь в область догадок, все же надо констатировать великий почин в деле переустройства любви, "почин дороже денег" - как сказала одна девушка, за пять минут до того бывшая невинной, когда ей не уплатили условленной суммы. Я не верю, чтобы законы, придумываемые юристами, могли бороться с законами природы. Еще великий методолог Фрэнсис Бэкон определял эксперимент так: "Мы лишь увеличиваем или уменьшаем расстояние между телами - остальное делает природа". Если принять во внимание, что жилищные условия страны, из которой я возвратился, не допускают дальнейшего уменьшения расстояний, то... разрешите мне вернуться к докладу.
11Восстановление хозяйства СССР началось медленно, с неприметностей, точно подражая их северной весне, которая с трудом проталкивает почки сквозь изледенелую голую кожу ветвей. Если память мне не изменяет, началось с бревен, которые люди начали вынимать из глаз друг друга. Раньше они не хотели замечать даже сучков в глазу, но нужда делает нас зоркими: вскоре запас бревен, вытащенных сквозь зрачки наружу, был достаточен, чтоб приступить к постройкам; на окраинах города, то здесь, то там, стали появляться небольшие бревенчатые домики, образовались жилищные кооперативы, и дело, в общем, пошло на лад.
Было приступлено к посадке деревьев на бульварах (от старых торчали лишь пни): при этом применялся простой, но остроумный способ ускоренного их взращивания - к комлю вкопанного в землю деревца привязывался канат, канат перебрасывали через блок и тянули дерево кверху, пока оно не вытягивалось до довоенной высоты. Таким образом, в две-три недели голые бульвары покрылись тенистыми деревьями, вернувшими улице ее прежний благоустроенный вид.
Множество плакатов, расклеенных по всем стенам и заборам, наставляли прохожих практическими советами, как, например: "Так как рыба портится с головы, то ешь ее с хвоста" или "Если хочешь сберечь подметки, ходи на руках". Всего не упомнишь. С плакатами состязались театральные афиши, анонсировавшие грандиозные постановки и народные зрелища. Увлеченный этой волной, я не мог оставаться безучастным зрителем и предложил кое-какие проекты и схемы: так, я, консультируя одному московскому режиссеру, посоветовал ему поставить гоголевского "Ревизора"[29], так сказать, в моих масштабах, по-мюнхгаузеновски, перевернув все дыбом, начиная с заглавия. Пьеса, как мы ее спроектировали, должна была называться "Тридцать тысяч курьеров": центр действия перемещался от индивидуума к массам; героями пьесы оказывались 30 000 бедных тружеников, служащих в курьерах у жестокого эксплуататора петербургского сановника Хлестакова; он загонял их, пакеты сыплются на курьеров дождем, пока те, сорганизовавшись, не решаются забастовать и перестать носить пакеты. Тем временем у Хлестакова роман с прекрасной... не помню, как там у них, городничихой или огородничихой: одним словом, Хлестаков посылает ей письмо с первым курьером, назначая свидание вечерком на огороде (у русских это принято); но забастовавший курьер не относит письмо по адресу; Хлестаков, прождав всю ночь на огороде, раздосадованный, возвращается в департамент и посылает второе письмо такого же содержания и по тому же адресу со вторым курьером; результат тот же - и второй, и третий, и тысячный, и тысяча первый не выполняют поручения. Хлестаков три года кряду ходит безрезультатно по ночам на огород, все еще не теряя надежды покорить сердце неприступной красавицы; он постарел и похудел и все шлет новых и новых курьеров: 1450-й, 1451-й, 2000-й. Эпизоды следуют за эпизодами. Опытный волокита не терпит волокиты в любви. Он забросил все свои дела и пишет каждый день уже не по одному, а по десяти, по двадцати, по сто писем, не зная, что все их относят в стачечный комитет. Тем временем и огородничиха, которая вовсе не неприступна, годы и годы ждет хотя бы строчки от избранника; огород ее увял и зарос чертополохами. И вот среди забастовавших находится штрейкбрехер: это как раз последний, 30 000-й курьер, который, не выдержав напряжения стачки, относит письмо по адресу.
После этого события с быстротой падающего камня в катастрофу. Хлестаков спешит к огородничихе: наконец-то! Но и стачечный комитет не дремлет: штрейкбрехера выследили, но письмо № 30 000 уже ушло из рук забастовщиков. Тогда они вскрывают 29 999 недоставленных. Вы представляете эффект этой сцены, когда 30 000 разорванных конвертов летят в воздух, падая белыми квадратами на головы зрителям. Хор гневных голосов - здесь мы прибегли к коллективной декламации - читает 30 000 почти идентичных текстов, по залу, колебля стены и потолок гремит: "Прийди на огород". И тридцать тысяч восставших стройными рядами идут на огород, чтобы расправиться с сановником-соблазнителем. Парочка, шептавшаяся у плетня, пробует бежать, но со всех сторон курьеры - курьеры - курьеры. Ночь стала бела как день от 30 000 белых листков, протянутых к глазам сановника. Жизнь его на волоске. Самоотверженная огородничиха кричит, что готова отдать себя всем 30 000, лишь бы спасти единственного. Курьеры смущены и готовы спрятаться внутрь своих конвертов. Тогда раскаявшийся Хлестаков всенародно признается, что он вовсе не сановник, а свой брат титулярный советник, такой же рабочий человек, как и все. Примирение. В руках у 30 000 заступы; под звуки народной песни "Всякому овощу свое время" заступы ударяют о землю, взрыхляя заросший чертополохами огород. Алое сияние зари. Отерши трудовой пот со лба, Хлестаков протягивает руку навстречу грядущему дню: "Пелена упала с моих глаз". Вслед за пеленой падает и занавес. Каково? А?
Начались уже репетиции, но тут мы наткнулись на неожиданное препятствие: на роли 30 000 были ангажированы из ближайших к Москве округов две дивизии, но власти, вероятно боясь военного переворота, воспротивились введению такого количества войска в столицу. Вскоре я уехал, прося режиссера, в случае если постановка все-таки когда-нибудь наладится, не раскрывать на афише моего инкогнито. Я думаю, он не нарушит обещание.
В бытность мою в Москве я старался не пропускать ни одной научной лекции. Общее экономическое оживление отразилось самым благоприятным образом на темпе научных работ и изысканий в стране. С вашего разрешения, леди и джентльмены, я позволю себе резюмировать содержание двух последних лекций, на которых мне удалось присутствовать.
Первая была посвящена вопросу о прарифме: лектор, почтенный академик, посвятивший себя изучению славянских корнесловий, задался вопросом о первой рифме, прозвучавшей на старорусском языке. Многолетняя работа привела его к девятому веку нашей эры: оказывалось, что изобретателем рифмы был Владимир Святой, прорифмовавший слова "быти" и "пити". От этой прарифмы, доказывал красноречивый докладчик, и пошла, постепенно усложняясь, вся русская версификация; но отнимите у нее "пити", и ей не с чем будет рифмовать своего "быти", поколебленная база сделает шаткими и все надстройки, и домик из книг не многим устойчивее карточного. В заключение лектор предлагал освежить терминологию, классифицируя поэзию не на лирическую и эпическую, как это делали прежде, а на самогонную и ректификованную.
Вторая лекция, входившая в цикл чтений, организованных Институтом Нивелирования Психик, привлекла меня уже самым своим названием: "По обе стороны пробора". Маститый физиолог демонстрировал работы Института по нивелированию в области электрификации мышления; оказывается, группе научных деятелей Института удалось доказать, что нервные токи, возникающие в мозгу, подобно электрическим токам, распространяются лишь по поверхности мозговых полушарий, являющихся полюсами электромышления. Затем уже было делом чисто технических усилий поднять мышление еще на два-три сантиметра кверху, локализировав его на поверхности черепной коробки; пробор, проведенный от лба к затылку, расчесывал мыслительные процессы налево и направо, удачно имитируя как бы спроектированные на сферическую поверхность полушария мозга; нечего, конечно, подробно объяснять, что волосы заменяли собой в этом смелом опыте провода, радировавшие мысль в пространство.
После сжатого теоретического сообщения, ученый приступил к демонстрациям: на помост ввели человека с глухим латунным колпаком на голове, надвинутым по самые уши. Колпак сняли, и мы все увидели аккуратный прямой пробор и гладкие, будто вутюженные в череп - справа налево и слева направо - волосы. Экспериментатор, взяв в руки стеклянную палочку, придвинул ее к левому полушарию испытуемого:
