Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Он сам говаривал, что в его фигуре двести восемьдесят фунтов жира, полпуда мяса и пять фунтов костей.
Над всем этим сооружением возвышалось подобие головы — она была воистину безобразна. Щеки у адвоката походили на два куска сала, каждая весила не менее двух фунтов. Нос едва приметно торчал между этими синевато-желтоватыми мешками жира. Подбородок спускался на грудь в виде нескольких складок того же синевато-желтоватого оттенка. Над его узким пухлым лбом росло несколько пушинок, до того светлых, что они почти не были заметны. Такое же количество пушинок украшало верхнюю губу. Жесткая щетина торчала из носа и ушей. Бровей адвокату вообще не было отпущено природой. Десяток светлых ресничек в нужные моменты прикрывали и без того едва заметные глазки водянистого цвета.
Адвокат слыл красным, но в губернаторском доме тем не менее был принят. Либерализм Николая Гавриловича служил острой приправой к пресной жизни и не менее пресной еде, подаваемой к губернаторскому столу в торжественные дни приемов.
Анекдоты и сплетни (Лужковский знал решительно все, что делалось и о чем говорилось в городе) составляли приятный десерт званых обедов.
Кроме того, губернатор, побаиваясь его злого языка, следовал добродетельному примеру Екатерины Медичи — держать всех тайных и явных врагов либеральной окраски при своем дворе.
В те годы адвокат пребывал в твердой уверенности, что либерализм все-таки победит, что обновление и оздоровление российских порядков поручат в конце концов либералам, на их плечи ляжет выполнение исторической задачи, и деяния их будут воистину грандиозными.
Под грандиозными деяниями Николай Гаврилович в первую очередь подразумевал передачу департаментов под начало просвещенным либералам. Сам он о министерском местечке не мечтал, но, скажем, товарищем министра юстиции вполне себя представлял — ни много и ни мало, как раз по плечу.
Лужковский, конечно, подумывал о революции, но без революционеров и, подобно Гамбетте, мечтал о республике без республиканцев. Во главе России государь император и правительство из сторонников оздоровления и умиротворения.
Он уже создал в фантазии картину будущих действий министерства просветления и умиротворения, но на первом плане у него почему-то всегда стоял дележ мест и местечек, а в некоем розовом тумане мерещились благие реформы и всеобщая гармонии, которая не замедлит сойти на нивы и грады, как только все портфели, кресла, места и местечки окажутся в руках либералов.
Как именно произойдут реформы и каковы они будут, это Николай Гаврилович представлял, так сказать, приблизительно. Он, конечно, понимал, что самое главное — земельное дело, многовековая тяжба мужиков с барами.
Лично он готов был отдать мужикам половину своей земли с выкупом, потому что боялся, как бы мужики не отобрали всю землю без всякого выкупа.
Часто сталкиваясь с крестьянами, Лужковский начал замечать опасные изменения в их мыслях. Какие-то невидимые, но могучие силы делали свое дело. Уж одно то, что мужик начинал поговаривать о справедливом распределении земли, навевало тревожные думы. Сначала мужик поймет свое безвыходное положение, потом начнет стучать в наглухо запертые двери, потом эти двери вышибет богатырским плечом, и уж тогда держись!..
Выход? Кое-что уступить мужикам, кое-что рабочим — и устои будут такими же крепкими.
Николай Гаврилович любил распространяться о том, как в студенческие годы он «страдал» за народ. Ходили слухи, будто он даже сидел в тюрьме. Хотя сам адвокат никогда не подтверждал этих слухов, но и не опровергал их.
— Всякое было!.. — говорил он скромно.
Лужковский посещал все сборища либералов, но тяготел к молодежи (впрочем, и сам был довольно молод), к гимназисткам, скажем попутно, больше, чем к гимназистам, хотя последние и были куда бойчее в своих опасных для государства взглядах.
Ходили о нем разные сплетни и скверные слухи, но не все им верили, потому что адвокат умел плотно закрывать двери своего дома от постороннего любопытного взгляда и щедро платил тем, кто ему служил. Интимная жизнь адвоката поэтому достоверно описана быть не может. Что же касается его деятельности, как профессиональной, так и общественной, то она была выше всяких похвал. Лужковский охотно брался не только за громкие дела, но не отворачивался и от маленьких. Особенным его вниманием пользовались запутанные мужицкие тяжбы с помещиками. Каждое выигранное дело означало для него расширение прибыльной мужицкой клиентуры. Проигрывал он дела редко, так как за безнадежные не брался.
В высших губернских сферах его почему-то называли «коммунистом». Зато либералы говорили: «Наш Николай, за Николаем — как за каменной стеной!»
Но минули годы, и произошла полная перемена взглядов. Те, кто кричал: «Наш Николай» и пр. и пр., начали Николая поносить на чем свет стоит, а те, кто его поносил, принялись восклицать: «Наш Николай, за ним — как за каменной стеной!»
4Флегонт, остолбенев, осматривал роскошный кабинет губернской знаменитости и диву давался: ну и денежек сюда вколочено, мать ты моя! Все в бархате, в коврах, в лакировке, в золоте. Приметил он и портрет Сашеньки Спировой. Флегонт видел ее в Улусове — ничего будто особенного, а тут ее портрет, да еще надпись какая… И не ведал Флегонт, какая знаменитая барышня так отчаянно торговалась с ним, когда он в отсутствие Улусова приходил в имение ковать лошадей. Показалась она тогда просто жилой, ан вон оно как выходит!
Он покачивал головой, охал и ахал, пока появление адвоката не прекратило этого интересного занятия.
Флегонт рассказал Лужковскому о беспросветной жизни в деревнях, не называя, однако, точного адреса: батька с Лужковским знаком, мало ли что может быть, да и адвокат хоть и ходок на народ, а все-таки барин.
Лужковский, слушая Флегонта, носился по кабинету, паркет под ним трещал; адвокат то возмущенно всплескивал ладонями, то вскрикивал:
— Ай-яй-яй! Я же говорил! Ну и подлецы!.. Да ведь это о них, милейший, нашим могучим сатириком писано, что они только тем и заняты, что выдумывают меры по части упразднения человеческого рода. Это у них подмечена им фаталическая наклонность обратить мир в пустыню. У них только одно в мечтаниях, совершенно правильно замечает тот же поэт, как бы покрепче взбондировать спину обывателю! Для них кнут и есть одна из форм, в которой идеи правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление. Каков сатирик, а? Сейчас читаю его книги — и преклоняюсь! Что ни слово, то этим нашим Колупаемым по физиономии-с, по мордам-с… И уж как он прав, когда замечает, что нашему обществу ничего не остается делать при таких порядках, как дать подписку, что члены его все до единого, от мала до велика, во всякое время помереть согласны. Ведь выдумал же один его герой такую штуку, сотворил же такую подлость, мерзавец: рассердившись на городничее правление, приказал всем членам его умереть! — Лужковский заколыхался от смеха. — Ну нет, милостивые государи, — отдышавшись, продолжал он, — нет, мы не согласны помирать по вашему приказанию, мы еще покажем вам кузькину мать, вы еще ее узнаете!.. Я первый покажу вам, когда придет время! — и прочее в том же духе, с ссылками на Щедрина, Гоголя, Достоевского, Льва Толстого и прочих писателей и философов.
Едва Флегонт раскрывал рот, чтобы рассказать о каком-нибудь безобразии, замеченном им, Лужковский прерывал его и рассказывал вещи, куда более жестокие.
— Нет, нет! — вскрикивал он. — Они дождутся! Они дождутся, что народ выйдет с красными флагами и всех порежет. Всех до единого! Так им и надо! Так и надо! Резать так уж резать. Всех подряд. Без церемоний, без всяких этих сантиментов, милостивые государи. И уже будьте уверены, Николай Лужковский пойдет не в последних рядах. Вы увидите его в первых рядах, милостивые государи, и тоже с красным флагом. Ха-ха! Никто не знает, но вам скажу: флаг-то уже приготовлен, на чердаке спрятан, да-с. Ждет своего часа, и час этот пробьет. И час этот будет последним для многих… Я знаю, уже составляется список всей шайки. И уж мы им покажем… В беде лучше сразу рисковать головой, чем ждать, когда ее тебе отрубят, как сказал древний поэт, не помню уж который. Впрочем, кажется, Вергилий. Наверное, Вергилий. Однако черт с ним! Все благородные и посвященные сердца, милостивый государь, с вами. Так там и передайте вашим, этим… И скажите, что прежде всего с ними я. И можете не конспирировать моего имени, я не прячусь. Меня знают, меня боятся, да еще как!.. — И, внезапно переходя на совершенно другой тон, Лужковский спросил у Флегонта: — А доверенность на начатие процесса у вас имеется? Да, собственно говоря, я самого главного не спросил, с кем вы судитесь?
Флегонт растерялся и не нашелся что сказать. Но говорить ему и не пришлось.
