Берды Кербабаев - Капля воды - крупица золота
Бабалы с горечью сказал:
— Ты, значит, пришел забрать свою бутылку?
— В последний раз!.. Помираю, товарищ начальник!
— Мда… — Бабалы потер ладонью щеку, подумал о чем-то, достал спрятанную четвертинку. — На, бери. Только учти: вместе с водкой ты проглотишь и свое честное слово. А им ведь дорожить надо…
У Володи дрожали руки, он только бессмысленно повторял:
— Ей-богу… в последний раз…
— Ладно. Попробую тебе все-таки поверить. Тоже — в последний раз. Но уговор: вали прямым ходом в общежитие, нигде не задерживайся. Выпей там свою водку — и спать! На работу сегодня можешь не выходить. Выспись как следует. После зайдешь ко мне, подговорим на трезвую голову.
Володя, сжимая трясущимися руками бутылку, попятился к двери, на лице его были написаны и стыд, и благодарность.
Как только он исчез, Зотов хлопнул себя ладонью по бедру:
— Ах, ханурик!.. И это его вы собираетесь воспитывать, Бабалы Артыкович? И по-прежнему считаете нас виноватыми, что он спился с круга?.. Нет уж, увольте. Гончаров не маленький. Сам во всем виноват.
— А также те, кто затянул его в этот омут, кто пьет вместе с ним. Наша же вина в том, что мы проглядели парня. Ведь он же совсем молодой. И не буянит — только пьет. Он не безнадежен, Иван Петрович. И сейчас особенно нуждается в опоре — я бы сказал, что он стоит на хрупком мостике, который вот-вот рухнет, и надо протянуть ему руку, чтобы помочь добраться до берега и встать на твердую почву.
— Захочет ли он еще принять руку помощи?
— А почему бы нет? Его ведь мучает собственная слабость, даже его клятвы — пока пустые, но искренние — о чем-то говорят. Он сознает, что забрел на кривую дорогу — просто не может еще ничего с собой поделать. Вот тут-то к месту наша поддержка. Не сомневаюсь, все вместе мы вылечим его от затянувшейся болезни, и он еще принесет стройке немало пользы.
— Дай-то бог…
— Я в этом уверен. Во всяком случае, так или иначе, но мы должны использовать все средства, чтобы вызволить человека из беды. Наш ведь человек-то. Такой же, как и мы с вами. Только — больной…
— Чем же на первых порах вы собираетесь его лечить?
— Попробую доверием и уважением. А там посмотрим. Да, Иван Петрович, вы ведь ко мне с каким-то делом?
— Надо бы съездить на семнадцатый участок.
— Что ж, поехали.
Когда Бабалы выходил из кабинета, у него было смутное ощущение, что он что-то забыл или о чем-то забыл. Он даже вернулся, пробежал взглядом по бумагам, лежащим на столе… Вроде все в порядке. А, этот Володя заморочил ему голову!
И только приехав на семнадцатый участок, Бабалы спохватился: ведь он так и не успел прочитать заветное письмо! Даже конверта не вскрыл — наверно, он лежит сейчас на его столе, под бумагами.
Ему почудилось, что он слышит укоризненный голос Аджап: «Ай, оглан, тебе, я гляжу, и не до меня совсем! Так заработался, что даже мое письмо тебя не заинтересовало. Обо мне уж и думать некогда, да?» — «Как это некогда? — мысленно возразил ей Бабалы. — Все время думаю! Разве я могу забыть о тебе хоть на минуту?» И тут же жестоко упрекнул себя: но ведь забыл же! Вот и письма с собой не захватил. Правда, Бабалы и тут, на участке, не смог бы его прочесть — закружился в водовороте срочных, сложных дел.
Возвратившись вечером в контору, он тут же бросился к своему столу, принялся рыться в бумагах — письма не было. Заглянул в ящики стола, в сейф, переворошил там все, — письмо словно испарилось. Сев за стол, Бабалы потер ладонью щеку. Чертовщина какая-то. Может, он отдал его секретарю вместе с другими бумагами, предназначенными для отправки в Мары и Ашхабад? Или ему всего лишь приснилось, что он получил письмо?
Теперь он понимал Ивана Петровича: на этой адской должности можно голову потерять!
Он все раздумывал, куда бы могло подеваться письмо, когда в дверь постучали.
— Войдите! — недовольно отозвался Бабалы.
В дверях показался все тот же Володя Гончаров. Бабалы проклял его про себя: вот привязался — как тень! Но, приглядевшись к парню, почувствовал радостное изумление: Володю словно подменили, перед Бабалы стоял не оборванный, стыдящийся самого себя, трясущийся, как в лихорадке, пьянчужка, а ладный, чуть застенчивый юноша, аккуратно причесанный, в приличном костюме.
— Вы велели мне зайти, товарищ начальник. Ну… когда просплюсь. Я уж так выспался!
Бабалы обругал себя в душе: совсем, что ли, память у него отшибло, ведь и правда сам же просил Володю заглянуть для серьезного разговора, и на тебе, чуть не прогнал его. Это он из-за письма так раздражен — но другие-то чем виноваты?
Как можно мягче он спросил:
— Ну, и как самочувствие?
— Получше.
— А четвертинку свою выпил?
Володя понурился, вздохнул:
— Выпил. Никак не мог удержаться. Вы уж простите меня, товарищ начальник.
— Бабалы Артыкович, — поправил его Бабалы.
— Простите, Бабалы Артыкович. Честное слово, я со стыда сквозь землю готов провалиться.
— Это хорошо — если тебе действительно стыдно.
— Как же не стыдно, товарищ… Бабалы Артыкович? Вы ко мне со всей душой. Ну, как отец прямо. А я дал слово не пить, да тут же его и нарушил. Во подонок-то!.. И вас все время от дела отвлекаю. Надоел уж, наверно…
— Нет, Володя. То, что ты ко мне приходишь, означает одно: ты понял, что тебе нужна помощь. И поверь, все охотно тебе помогут; я, например, ничего не пожалею, чтобы только ты встал в строй честных тружеников.
— Хватит ли у меня-то на это силенок? Со мной уж не раз так было: хочу по-хорошему — получается по-плохому. Тряпка я; Бабалы Артыкович.
— То, что ты в себе сомневаешься, — это естественно. И не так уж плохо. Болезнь свою ты запустил, лечиться — дело нелегкое. Но ведь, ты хочешь стать здоровым?
— Еще как хочу!
— Значит, все будет в порядке. Напряги всю силу воли. Призови на помощь все упорство, на какое ты способен. И добьешься победы — победы над самим собой, над своей болезнью.
— Я… я постараюсь.
— Вот и ладно. Помни, что двери моего кабинета всегда для тебя открыты. Понадоблюсь — заходи.
— Спасибо, Бабалы Артыкович.
Домой Бабалы шел уже в менее угнетенном настроении. Он сравнивал Володю «дневного» и Володю «вечернего»: небо и земля! Как меняется, хорошеет человек— находясь, как говорится, в здравом уме и трезвой памяти!..
Да, а вот у него память дырявая. Только теперь Бабалы припомнил, что по дороге на семнадцатый участок заезжал домой. Может, дома он и оставил письмо Аджап?
Очутившись в своей комнате, он предпринял самые тщательные розыски. Но они ничего не дали. Письмо и правда будто растаяло…
Бабалы устало опустился на стул, сжал- виски кулаками. Вот наваждение-то!.. Куда же оно запропастилось? Ведь где-то полеживает себе и, как живое, злорадно ухмыляется. Вещи любят подразнить человека, подшутить над ним, — Бабалы давно это замечал. То пиала вдруг выскользнет из рук, которые, казалось бы, крепко ее сжимали. То пропадет какая-нибудь нужная бумага — а потом окажется на самом видном месте. То в рукав пальто никак не попадешь… Или «газик» заупрямится, не желает заводиться — и все тут.
А, нечего сваливать на вещи собственную рассеянность, или неумелость! В том, что он не нашел времени, чтобы прочесть письмо Аджап, а потом юно куда-то подевалось, — он сам и виноват. Что же теперь делать? Ведь наверняка в нем содержалось что-то важное. Да и сама по себе важна каждая строчка, написанная рукой Аджап. Не ныне для Бабалы это нераспечатанное письмо — как закупоренный кувшин с молоком: попробуй догадаться, свежее оно или кислое.
Может, сообщить Аджап, что он потерял ее письмо — пусть продублирует его? Смешно… Или сделать вид, что он ничего не получал, и отбить Аджап телеграмму: мол, обеспокоен твоим молчанием. Нет, врать, лицедействовать — не в его правилах. Он просто напишет ей о своей жизни на стройке, о своих делах — и будет ждать ответа. Немедля же надо написать.
Бабалы полез во внутренний карман пиджака за ручкой, пальцы его ощутили что-то плотное. К изумлению своему и радости, он извлек из кармана письмо Аджап! И тут ему ясно припомнилось, как он днем в своем кабинете, поняв, что из-за наплыва посетителей ему не удастся прочесть письмо, сунул его в этот карман — чтобы не спеша прочесть на досуге.
Бабалы даже губу прикусил с досады: сколько времени потратил он на поиски письма, как переволновался, а оно покоилось у самого сердца.
Он тут же надорвал конверт, достал письмо, и глаза его забегали по строчкам так нетерпеливо, будто он искал между ними жемчуг. На душе у него посветлело. Он словно беседовал с Аджап, и каждую её фразу впитывал с наслаждением — как будто всасывал сладкий мозг из бедренной кости.
Конец письма, однако, заставил его встревожишься и насторожиться.
«Я сама достаточно огорчена одним обстоятельством, — писала Аджап, — и мне же хотелось бы теще и тебя огорчать, но как я могу скрыть от тебя правду? В институте уже состоялось распределение выпускников, и я получила направление на Большой канал, но, к сожалению, не к тебе на участок, а в Карамет-Нияз. В Рахмет же посылают одного парня из Мары. Сам понимаешь, неловко мне было говорить, что я хочу поехать к тебе. Да и не годится перебегать дорогу человеку, который попросился на работу в родные места. Желание, сам понимаешь, вполне законное. А я прямо не знаю, что делать».
